Детство Ромашки

Акимка брал бабаню за рукав кофты, божился и Христом и богородицей, что будет тише воды, ниже травы, хватал себя за губы и требовал завязать их узелком.

—Я ж недолго, самую малость посижу. Вот ей-ей, истинный бог! — умолял он.

Я любил время, когда непоседливый Акимка суетился возле меня, и принимался упрашивать бабаню пустить его.

Она сдавалась и, вздохнув, махала рукой:

—Проходи уж...

Акимка стаскивал у порога сапоги, вешал на гвоздь пиджак с картузом и на цыпочках проскальзывал ко мне.

—Здорово, Ромашка! — шепотком произносил он, присаживаясь на край постели.— Не ворочаешься еще? А? И ноги всё немые? И руки? — Его беспокойные глаза обшаривали меня с головы до ног.— А доктор-то что же? — И Акимка хмурил брови, ворчал: — В очках, а, должно, ни пса не видит.— Но тут же спохватывался и совершенно иным тоном, спокойно и убедительно, говорил: — А ты все же лекарство-то его пей, может, и поздоровеешь.

Потом он забывал, что надо сидеть тихо, и, похлопывая ладонью по подушке, с каждой минутой все больше и больше расходился:

—Я знаешь как по букварю читаю? Ажник самому на удивление. Слова так и отскакивают. Прямо все буквы в словах на лету схватываю, только кое-где спотыкаюсь и по складам тяну. И чего там букварь!.. На почту хозяин пошлет, а там почтарь, Пал Палыч, Дух по прозванию, с крыльца солдаткам письма раздает. Я которым и письма читаю. Ой, и рады они! Намедни одна за прочтение пятак мне дала. Пристают, чтобы я на письма ответы писал, а писать я не дюже. В руках у меня трясучка. Да одолею я ее, проклятую! Буду писать, как ты!

Обеспокоенная шумом, в горницу входила бабаня.

Хватит, Аким, собирайся! — гневно говорила она и ногой подшвыривала его сапоги к кровати.— Обувайся и уходи. Кричишь, ажник в ушах звенит!

И какая же ты, бабанька Ивановна, неуладливая! — обижался Акимка, покрываясь малиновыми пятнами.— Ро« машка хворый, а ему в ушах не звенит, ты ж вон какая здоровенная и уши у тебя полушалком закутаны, а тебе звенит.— И вдруг сморщивался, протягивал бабане руку, скрючивал указательный палец и, прижимая к нему большой, просил чуть не со слезами: — Бабанюшка, дай я хоть вот с полноготочка посижу.

Бабаня безжалостно выдворяла его.

Но, обувая сапоги, он умудрялся наговорить столько, что, когда уходил, его голос долго звучал во мне, а из торопливых, будто бегущих слов рисовались перед глазами зримые картины.

Я видел Волгу, то тихую под чистым голубым небом, то серую, будто перепаханную волнами, видел пассажирскую пристань, причаливающие к ней пароходы. Вот сверху подвалил винтовой — скорый пассажирский. Стоял долго, и с него сходили и выстраивались пленные австрийцы.

—Как наставились! — звенел Акимкин голос.— По четыре австрийца в каждом ряду. А рядов!.. А народу сбежалось пленных смотреть — тьма! Ой и чудные они, австрияки-то. Все как люди, с носами и с глазами, а одежа на них неуладливая. Пиджаки синие, обвислые какие-то, и карманов на них, пуговиц!.. На ногах ботинки вот на эдакой толстенной подошве и к ногам синими онучами примотаны. Их на работу сюда привезли. Хозяин было помыкнулся в грузчики человек десять взять, а один австрияк пришел на пакгаузы, поглядел, какая там работа, губу оттопырил и головой замотал. По-нашему кое-как ворочает: «Плохой работа. Сил нема, больной».— «А воевать не больной?» — спросил его Горкин. А австрияк как закричит: «Война посылаль. Войну — тьфу. Не хотел воевать! Плен пошел. Да!»

А вот второй пароход снизу. С него сошли десятка два безруких солдат, шестеро одноногих на костылях, а двоих на шинелях вынесли.

—Знаешь, как бабы с ребятишками кричали? Думал я, земля расступится. Ой, и жалко! — Акимка шмыгнул носом и отвернулся.— Одна тетка так кричала, что всю кофту на себе порвала. Приехала по телеграмме мужика своего встречать, а он на шинели, как чурбашка, стоит. Ног-то совсем нет. Страсть невозможная. Жена над ним колотится, волосы с себя рвет, а он в землю руками уперся, ползет к ней, кричит: «Глаша, Глашенька!»... Убежал я, думал — сердце разорвется. Не стал больше ходить пароходы встречать. Ну их...

Рассказывал Акимка и о веселом, приятном и нужном мне. Я знал, что в пакгаузах теперь взвешивают в мешках не горох, а то пшеницу, то овес. Погрузка иногда не прекращается и ночью. Работают не только в пакгаузах, но и в амбаре на Балаковке. И народу там и тут как муравьев. В пакгаузах работает бабья грузчицкая артель. За старшую у них Царь-Валя.

—Ой, и тетка! — смеялся Акимка.— Дядя Семен вон какой высоченный, а ей и до плеча не достает. Силы в ней — ужасти! Мешок с зерном одной рукой с земли на плечо вскидывает. Вот выздоравливай скорее, увидишь ее. Тятька мой и дядя Семен сильно Царь-Валю уважают.