Детство Ромашки

Как то есть кто? — недоуменно спросила Оля и принялась объяснять: — Вот понимаешь, тетечка ни в какого бога не верит. Ни в русского, ни в татарского, ни в какого, а верит в один только рабочий класс. Когда у нас в Москве собирались и спорили, так тетя Надя всем спорщикам кричала: «Верю только рабочему классу».

В темноте всплыло белое пятно. Оля прошептала:

—Молчи! Тетечка...

Надежда Александровна остановилась, чиркнула спичкой и, загораживая свет ладонями, направила его на белый круг циферблата настенных часов. Свет будто разбудил часы. Зашипев, они зазвонили торопливым хриплым звоном. В ту же минуту, перекрывая шум ветра за стеной, раскатился гул соборного колокола.

—Вы не уснули? — спросила Надежда Александровна.

—Что ты, тетечка! — ответила Оля.— Мы хоть всю ночь просидим. Нам даже весело. И ты, тетечка...— Она не договорила.

В раму окна редко и мягко застучали.

—Кто? — спросила Надежда Александровна.

—Свои, откройте!—услышал я голос дяди Сени. Волнуясь, я объяснил насторожившейся Надежде Александровне, кто это.

—Тише, голубчик, тише! — прошептала она и взяла меня за локоть.— Не надо так громко. Пойдем со мной, Оленька.— Погремев коробкой со спичками, Надежда Александровна подала ее Оле.— Зажги, пожалуйста, ночничок и выставь в коридор. Ты хорошо узнал голос Семена Ильича? — спросила она меня уже в коридоре.

—Он это, он! — убеждал я.

С улицы из-за двери опять послышался голос дяди Сени:

—Живей, живей, Ромашка!..

Надежда Александровна быстро отперла и широко распахнула дверь. Меня обдало холодом, запахом навоза и пыли.

—Темь-то какая! — прогудел дядя Сеня.— Как идти-то? Может, у вас тут лестница?

Оля выбежала в коридор с ночником. Темнота поредела.

—Вот и славно,— сказал дядя Сеня и, прикрывая дверь, тихонько позвал: — Максим Петрович, Ибрагимыч...

Первым в полуоткрытые двери боком, но проворно всунулся Махмут.

Твоя тута, Ромашка? — наклонился он ко мне.— Ничего. Беда сапсем маленький.— И, повернувшись к Надежде Александровне, со вздохом сказал: — Здравствуй. Сердцем за тебя болеем.

Спасибо, Махмут Ибрагимыч! — Надежда Александровна обеими руками пожала его руку.— Хороший вы человек.

Ай там хороший. Гололобый татарин, и пся недолга.

Что же вы стоите? — взволнованно прошептал Максим Петрович, входя в коридор.— Выносить же нужно. Здравствуй,— протянул он руку Надежде Александровне и строго спросил: — Что же это? Кому это нужно?

Об этом будем говорить после,— ответила она, кутая плечи в платок.

Ведите.— Максим Петрович блеснул глазами в сторону Надежды Александровны, а меня подтолкнул к двери.— Стой на крыльце, Роман. Подвода подъедет — скажешь. Будь добра, Надежда Александровна, дай ему свою шаль. Он в одной рубашонке, а на улице холодно.— И Максим Петрович укутал меня шалью, подоткнув концы под пояс.

Я стою на крыльце, слушаю, как гудит и тревожно скребется ветер. Он, кажется, хочет все снести с земли, но не осиливает и, злобясь, визжит и скрежещет зубами. Стараюсь вглядеться в темноту.

Тихо перестукивая колесами, к воротам подъехала подвода. Махмутов мерин забелел пежинами и знакомо отфыркнулся. «Надо сказать, что подвода пришла»,— подумалось мне, и в эту минуту на крыльцо выбежал Махмут:

—Приехал? А?

Я ответил, что подвода стоит у ворот.

Никанор! — осторожно позвал Махмут.

О-о! — глухо послышалось из темноты.

Давай крыльца ближе.

Подвода, скрипя, стала подворачивать к крыльцу.

—Слушай, Ромашка,— толкнул меня Махмут.— Слушай, чего там гремит?

Откуда-то, будто с черной вышины, раздавался тарантасный дребезг. С каждой секундой он нарастал и приближался.

—Полиция, шайтан! — процедил сквозь зубы Махмут.— Акимку сюда возил — видал, как одна подлец тут шастал. Ну, собачий хвост им, псе одна успеем.— И он нырнул в дверь.

Секунду-другую я прислушивался к трескучему тарантасному дребезгу и почему-то спокойно думал: «Если тут шастала полиция, а у Надежды Александровны был ротмистр Углянский, то они все узнали и не дадут увезти Власия. Не дадут! И всех — дядю Сеню, Акимкиного отца, Надежду Александровну, Махмута, Олю, меня — посадят в тюрьму». Я ничего и никого не страшился и знал, что сделаю. Настороженно прислушался, в какой стороне улицы гремит тарантас, и побежал ему навстречу, на ходу стаскивая с плеч шаль и комкая ее у груди.

Темноты как не было, я отчетливо вижу дорогу и несущуюся навстречу мне пару лошадей. Я вижу даже, как пристяжная скосила шею и что у коренника морда высоко подтянута к дуге и на ней наборная уздечка с бляшками. Лошадиное всхрапывание все ближе и ближе. Я бросаюсь вперед, вскрикиваю что было сил: «Стой!» — и развертываю шаль прямо перед мордой коренника. Раздается звон, треск, а затем все стихает... В тишине передо мной долго плавают разноцветные круги. Затем они уносятся вверх, а оттуда опускается сизо-фиолетовый туман. Он так плотно окутывает меня, что я не могу и пальцем шевельнуть. Да и не надо мне шевелить. Мне хорошо в этом ласковом и тихом тумане.

Но однажды туман разорвался и, поклубясь, развеялся. Я увидел чисто выскобленный потолок. Он низко нависал надо