Детство Ромашки

Ты, случаем, не из Широкого Буерака? Вроде будто ты на Еремевну смахиваешь,— уже тише Спросил околоточный, вороша пальцами усы.

Чего же смахивать? Еремевна как есть, без подмесу,— смеялась бабаня.— А ты, парень, раздобрел на полицейской службе. Щеки-то у тебя, гляди-ка, лопнут от жиру.— Она оборвала смех, тяжко вздохнула.— Ишь к какой неприятности удосужилась приехать. Самою хозяйку-то в участок забрали да, сказывают, в тюрьму увезли.

Это как есть, увезли,— прокашливаясь, сказал околоточный и, подхватив шашку, опустился на стул.— Да-а-а... Сам их благородие ротмистр Углянский отправлял. Получил телеграфное уведомление от губернатора и отправил. Двух полицейских в охрану, и понеслась тройка.

Какая же за ней вина? — поинтересовалась бабаня.

А всякая,— задергал усами околоточный.— Во-первых, она тут,— он повел рукой по зале,— пошив принимала, а средь заказчиков совсем разная публика к ней хаживала. И с Затона шли, и с Маминского завода. А затем она, стало быть, желает идтить супротив всей империи. Листки вон супротив царя раскидала. Одним словом, она получается опасная супостатка и политическая преступница...

На улице раздался прерывистый свисток. Околоточный вскочил и, гремя сапогами, заспешил к двери. Оглянулся, вы-хрипнул:

—Забегу, Еремевна, про Буерак расспрошу.

Оля сидела на диване с прижатыми к подбородку кулаками и, готовая заплакать, кусала губы. Я был растерян и не знал, что делать.

—Чего притихли-то? — спросила бабаня.— Признал он меня за какую-то Еремевну, и слава богу. Олюшка, как у вас там дверь-то запирается? Бери-ка ночник, свети, а ты, Ро* машка, загаси лампу. Нечистый его знает, этого мордастого. Возьмет да, как гнус на свет, и влетит.

Я дунул в стекло, в темноте доплелся до дивана, сел и будто провалился в качающуюся тишину. Она потрескивала и тоненько звенела вокруг меня и во мне. Временами казалось* что я, легкий, как пушинка, плыву в тихой мерцающей пустоте. Слышал, как бабаня с Олей запирали дверь, как вернулись в комнату, как ходили, разговаривали, но я так устал, что подняться у меня не было сил.

—Неси, Олюшка, подушку с одеялом,— услышал я над собой голос бабани.— Не станем его тревожить. Переспит на диване.— И она осторожно принялась стягивать с меня сапоги.

А вы, бабанечка, где ляжете? — шепотом спросила Оля.

А где встану, там, стало быть, и лежала.

Прохлада от подушки остановила качание тишины, и я забылся...

Очнулся, услышав какую-то возню за стеной дома, скрип ставни и едва уловимое шуршание. Долго прислушивался, но ни возня, ни скрип не повторились. Ко мне вновь вернулось легкое и чуткое забытье. Второй раз проснулся от прохладного дуновения, опахнувшего мне лицо. В окна сочился сероватый полусвет раннего зимнего утра.

Бабанечка,— тревожно шептала Оля,— бабанечка, вставайте скорее! Опять листки расклеили, а околоточный связанный лежит!

Тише, Ромашку разбудишь,— так же шепотом откликнулась бабаня.

Но я уже был на ногах. Когда бабаня спросила Олю про околоточного и где он лежит, а та, подбежав к окну и тыча пальцем в стекло, зашептала: «Вон, вон под столбом», я в одно мгновение оказался возле нее.

Белесый сумрак утра наполнял улицу. Дома, заборы, ворота казались одинаково черными, а на них, как заплатки,— белые листки. Прямо против дома, на телеграфном столбе, они белели один над другим, будто сбегали сверху, а внизу, v сдвоенной подпоры столба, прямо на снегу неуклюжей кучей громоздилось что-то неопределенное. Не скоро узнал я околоточного в этой куче. Он сидел спиной к столбу, от пояса до плеч опутанный толстой веревкой. Шапка была нахлобучена по самый нос, и усы из-под нее топорщились и были похожи на конопляные очески.

—Батюшки!—сдавленным голосом воскликнула бабаня.

—Да зачем же это его?! —Она торопливо сунула ноги в валенки, накинула на голову шаль и побежала из комнаты.

Скоро я увидел ее на улице. Бежала она неуклюже и тяжело переваливаясь. Запахнув края шали под локти, бабаня сорвала с околоточного шапку, покопалась у него за плечом и принялась кружить возле столба, широкими петлями сматывая себе на руку веревку. Смотала, отбросила в сторону и стала помогать околоточному встать с земли. Опираясь руками, он слегка приподнимался, но тут же валился на бок или садился так, как сидел. Долго бабаня хлопотала возле него, забегая то с одной, то с другой стороны. Наконец околоточный укрепился на коленях и, упираясь руками в столб, медленно поднялся. Минуту-другую стоял, затем пошел, с трудом переставляя ноги. На его широкой, горбившейся спине белел листок. Бабаня подковырнула его пальцем, оторвала половинку и, вернувшись в комнату, протянула мне:

—На-ка, сынок, прочитай.

Четкие и красивые буквы темно-фиолетового цвета собрались в ровные строчки.

—Товарищи!

Слушайте нашу правду! Второй год идет война. На фронтах реками льется кровь наших отцов и братьев. Сотни тыся'1 людей остались сиротами. Вдовы и матери от тоски и горя выплакали глаза, а промышленники, купцы, пароходчики между тем наживают миллионные прибыли, кутят, скачут на рысаках и живут в свое удовольствие.

Чего же мы ждем и на кого надеемся?!