Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология

Томас де Квинси (1785–1859)

Английский эссеист и критик. Рос в обеспеченной купеческой семье. В ее достаточно сплоченной и цельной атмосфере ощущал себя отчужденным. В 15 лет отправился в грамматическую школу Манчестера, из которой совершил побег в возрасте 17 лет. Спустя некоторое время получил дальнейшее образование в Ворчестерском колледже (Оксфорд). Писал на исторические, биографические, экономические, психологические и философские темы. С 1804 г. непостоянно, а с 1813 г. и до конца жизни регулярно принимал опиум, что стало темой целого ряда его сочинений. Был близок с Уильямом Вордсвортом и Сэмюэлем Кольриджем.

В наследии Де Квинси помимо уже дважды изданной по-русски «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», где есть страницы о детстве и отрочестве автора, имеются подробные «Автобиографические записки» («Наброски о жизни и манерах»), ранее не переводившиеся на русский язык. Они писались между 1831 и 1852 гг. и впоследствии дорабатывались. Мы помещаем перевод первой главы, подготовленной первоначально отдельно и написанной в романтическом стиле, затем противопоставленном стилю иных очерков, например, описанию антагонизма между Томасом и его братом Уильямом во второй главе. Де Квинси не стремился придать стилевое и жанровое единство своим «Автобиографическим запискам», хотя все же произвел некоторую аранжировку отдельных текстов. Рассказ о смерти сестры стал началом автобиографического нарратива, отразив интерес автора к проблемам смерти[695].

Автобиографические записки («наброски о жизни и манерах»)

Несчастье детства

На исходе шестого года первая глава моей жизни внезапно закончилась – та глава, которая даже в преддверии обретаемого Рая заслуживала бы того, чтобы ее вспомнить. «Жизнь не вечна!» – таково было тайное предчувствие моего сердца. Для детского сердца оно так же страшно, как для взрослого сознания мысль о любой смертельной ране, наносимой своему счастью. «Жизнь конечна! Она закончится!» – такой была ужасная мысль, которая, наполовину бессознательно для меня, скрывалась в моих вздохах; и как звон колоколов, доносящийся издалека летним вечером, кажется иногда наполненным отчетливыми словами, неким наставительным посланием, которое непрерывно повторяется, также и для меня некий неслышный и таинственный голос, как бы нашептывающий тайное слово, слышимое только моему собственному сердцу, – казалось, гласил, «что ныне цветущая жизнь увянет навеки». Не то чтобы такие слова раздавались в моих ушах или срывались с моих губ, но они, подобно шепоту, тихонько проникли в мое сердце. И все же, что в этом могло быть правдой? Для ребенка не больше чем шести лет от роду возможно ли, чтобы обещания жизни были действительно разбиты или ее золотые кладовые радости исчерпаны? Видел ли я уже тогда Рим? Читал ли я Мильтона? Слышал ли я Моцарта? Нет. Собор Святого Петра, «Потерянный Рай», божественные мелодии «Дон Жуана» – все это было пока неведомо мне, и не столько из-за повседневных условий моего положения, сколько из-за моих все еще незрелых чувств. Впереди могли быть восторги, но восторги – нарушители безмятежности. Мир и покой, внутреннее чувство безопасности, принадлежащие любви, которая превыше всего – они не могут снова вернуться. Такая любовь, столь непостижимая, такой мир, столь нетронутый штормами или страхом штормов, – простерлись над теми четырьмя последними годами моего детства, которые погрузили меня в особые отношения с моей старшей сестрой. Она была на три года старше меня. Обстоятельства, которые сопровождали внезапное окончание этой самой нежной связи, я здесь перескажу. И сначала я сделаю то, что могу сделать наиболее вразумительно, – опишу ту ясную и скромную позицию, которую моя семья занимала в жизни[696]. Любое выражение личного тщеславия, вторгающегося в беглые записи, приводит их к плачевному результату, так как оно несовместимо с тем погружением духа и тем самозабвением, в котором глубокое чувство только и возникает и может найти себе сердечное пристанище. Поэтому для меня было бы чрезвычайно тягостно, если бы даже тень или, более того, одна лишь видимость отражения этой тенденции прокралась в мои воспоминания. И все же, с другой стороны, невозможно без наложения на естественный ход такого рассказа травмирующих его ограничений предотвратить косвенные умозаключения, которые может вывести читатель из обстоятельств роскоши или аристократической элегантности, которой было окружено мое детство. Так, по зрелому размышлению, я думаю лучше сообщить ему с самого начала с правдивой простотой, в каком слое общества вращалось мое семейство в то время, с которого начинаются эти наброски. Иначе просто могло бы получиться, что, искренне сообщая факты этого раннего опыта, я едва ли смог бы предостеречь читателя от превратного впечатления о моей семье как о принадлежащей более высокому кругу, чем это было в действительности. И могло бы показаться, что это впечатление было намеренно инсинуировано мной.