Детство в европейских автобиографиях: от Античности до Нового времени. Антология

Бог также говорит с детьми во снах посредством предчувствий, которые таятся в темноте. Но в одиночестве сверх тех вещей, которые вошли в созерцающее сердце через догматы и обряды национальной церкви, Бог имеет с детьми «ничем не нарушаемое общение». Одиночество, хотя оно может быть тихим, как свет, само быть подобно свету, – самое могущественное из сил, ибо одиночество присуще человеку. Все люди приходят в этот мир одни, все покидают его в одиночку. Даже в маленьком ребенке есть страх, нашептанный ему сознанием, что, если он будет призван совершить путешествие в горний мир, ни нежной няньке не будет позволено вести его за ручку, ни мать не отнесет его на своих руках, ни маленькая сестра не разделит его тревог. Король и священник, воин и дева, философ и ребенок – все должны пройти те громадные галереи одни. Поэтому одиночество, которое в этом мире ужасает или очаровывает детское сердце, – всего лишь эхо намного более глубокого одиночества, через которое ребенок уже прошел, и отражение другого такого же, через которое он еще должен пройти: восприятие одного одиночества – предчувствие другого. О, бремя одиночества, которое всегда присуще человеку на каждой стадии его бытия! – в его рождении, которое было, в его жизни, которая есть, в его смерти, которая будет, – могущественное и непреодолимое одиночество! Это бытие, и искусство, и искусство бытия; твой покров, подобно Божьему духу, парящему над поверхностью глубин, простерся над каждым сердцем, которое спит в детских христианского мира. Подобно тому как обширная воздушная лаборатория, кажущаяся несуществующей или меньшей, чем след от тени, скрывает в себе принципы всех вещей, одиночество для размышляющего ребенка – агриппово зеркало[713] невидимой вселенной. Глубоко одиночество миллионов, кто, с сердцами, алчущими грядущей любви, не имеют никого, кто бы любил их. Глубоко одиночество тех, кто томится тайной печалью и не имеет никого, кто бы им сострадал. Глубоко одиночество тех, кто, борясь с сомнениями или тьмой, не имеет никого, кто бы наставил их. Но глубже, чем самое глубокое из этих одиночеств, то, которое нависает над детством под гнетом горя, предвосхищая время от времени последнее одиночество, которое ожидает в воротах смерти. О могущественное и непреодолимое одиночество, бытие, и искусство, и искусство бытия! Твое совершенное королевство находится в могиле; но даже тем, кто смотрит с другой его стороны, подобно мне, ребенку шести лет, ты протянуло скипетр обаяния.

Отзвуки видений этих детских опытов

Замечание к читателю. Солнце, восходящее или заходящее, производило бы гораздо меньшее впечатление, если бы обманывало своими лучами и их неисчислимыми отражениями. «Увиденное сквозь туман», – говорит Сара Кольридж, благородная дочь Сэмюэля Тейлора Колриджа, – золотое, лучистое солнце напоминает тусклый апельсин или красный бильярдный шар»[714]. И по той же самой аналогии опыт глубокого душевного страдания или радости достигает своего полного выражения, когда он отражается в грезах. Читатель поэтому должен представить меня в Оксфорде; прошло более чем 12 лет. Я в расцвете молодости, но я сейчас первый раз попробовал опиум; и вот теперь волнения моего детства возникли с новой силой; и вот теперь они накатились на мозг с мощью и великолепием возрожденной жизни.