Девять

Итак, я давно мысленно шел по следу простой фразы: все дороги ведут в Рим. Мне хорошо известна психология сильных мира сего: им надо не просто победить, им надо на корню извести противника, сжечь и развеять его пепел. Иными словами, мало убить, надо унизить врага. Провести как мальчишку, обвести вокруг пальца. У него под носом, открыто провести свою тайную операцию. Тем самым сотворить легенду, миф о своих выдающихся достоинствах. Люди помнят только те сражения, которые овеяны мифами. Легкая победа не делает тебя легендой. Вот ты, разместившись возле Вилейского водохранилища, поступил точно так же: расположился в самом пекле, в непосредственной близости от оружия, которое дает власть над миром и угрожает прежде всего тебе. Это парадоксально. Точно так же решил тебя провести твой противник. Любой дурак знает, куда ведут все дороги: они ведут в Рим, столицу некогда могущественной империи. Именно поэтому враг твой спрятался в самом видном месте. Никто не будет искать там, где следует искать прежде всего. Да и попробуй надежно укрыться на Земле! Каждый клочок под контролем. Боже мой, наша планета давно уже стала квартирой о пяти комнатах. Играть в прятки давно уже нереально.

Когда ты послал меня в Италию, в Венецию, я понял, что моей целью станет Рим, хотя и не знал еще, что можно искать в Риме. И предчувствие меня не обмануло. От мира до Рима – один шаг. В направлении друг другу.

Ты сделал ставку на разум в битве интеллектов. Не так ли?

– Мне надо отлучиться. Меня ждут великие дела, – сказал Веня. – Время вышло, терпение кончилось, жребий брошен. А ты мне еще пригодишься, Плато… Пока ты меня не слишком разочаровываешь – в общем и целом.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

8

8.7.

Луна, казалось, прильнула круглым ликом к самой середине окна, внимая моим речам.

Пушкин, облаченный в элегантный, стройнящий его камзол, примирительно скрестил руки на груди. Но во время своего спича он отчаянно жестикулировал руками.

– Хорошо. Сказано неплохо. Мы не требуем от вас извинений. Верно, господа? Глупо требовать более того, что вы можете дать. Но попытайтесь встать выше аристократической обиды – сиречь напрячь мозги. По крайней мере, двоих из нас – Гомера и Шекспира – не существовало; во всяком случае, вам весьма непросто будет переубедить нас в обратном. Понятно, что это не отменяет величия «Гамлета» и «Улисса». Но в какое положение вы ставите меня, дворянина и аристократа Пушкина, который вынужден находиться в компании двух мифических существ и одного не проснувшегося лжефилософа? Авторы «Гамлета» и «Улисса» не могут вести себя так, как ведут себя эти шуты, скорее всего, плоды вашего неуклюжего воображения. Из солидарности с гениальными создателями бессмертных творений, под коими я имею в виду «Гамлета» и «Улисса», я тоже веду себя как шут. Именно потому, что я не шут гороховый. Моя особая признательность лорду Байрону: он понял меня с полуслова. И, как видите, поддержал.

Избранное общество вопреки моим ожиданиям хранило молчание, с любопытством ожидая дальнейшего развития событий.

– Далее. Кто таков Мигель де Сервантес Сааведра? Сохраняйте хладнокровие, солдат морской экспедиции и сын бедного хирурга. А также комиссар по закупке пшеницы, ячменя и оливкового масла в Андалусии для «Непобедимой Армады» Филиппа II. В этом нет ничего зазорного, разумеется, однако при чем здесь духовный аристократизм? Комиссары глубоко чужды аристократии. Я бы рекомендовал считать последнюю мою фразу пророчеством, если бы оно уже не сбылось. Продразверстка – глубоко не аристократическая работа; к тому же она была неблагодарной и опасной. Два раза Сервантесу пришлось реквизировать пшеницу, принадлежавшую духовенству, и хотя он выполнял приказ короля, его отлучили от церкви. В довершение несчастий он попал под суд, а затем в тюрьму, поскольку в его отчетах усмотрели нарушения. Что произошло с его рукой – неизвестно; возможно, ее просто отрубили за воровство. Я ничего не утверждаю, спокойно, я лишь хочу подчеркнуть сомнительность кандидатуры в номинации «сеньор благородство». В тюрьме, кстати, он и начинает свою шнягу об идальго. «Дон Кихот» – вещь сомнительная, чтобы не сказать окололитературная. Благородство вообще скользкая тема; она коварно граничит с пошлостью.

В связи с этим у меня возникает вопрос: в каком смысле вы, идальго Платон, надеялись и рассчитывали на меня, приглашая в подобную кампанию? Я, русский мещанин, могу пожать руку этому бродяге и авантюристу, но я отказываюсь считать его равным себе. Кихот – клинически лишний, а не духовно лишний.

За столом возник ропот. Поэтому Пушкин продолжил скороговоркой: