Девять

Вывод напрашивался сам собой: не место создает шедевр, а шедевр – место.

Вечером я вернулся в номер гостиницы, лег на диван, достал из загашничка таблеточку. Я намерен был предпринять тайный вояж туда . У меня накопилось несколько жгучих вопросов к Марии. Мне надо было освежить память.

Что такое память?

Когда-то я помнил, что это такое. Сейчас забыл.

Наутро я никуда не заходил и прямиком отправился в Венецию, где с нетерпением ждал меня Веня.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

6

6.7.

Мне надо было в срочном порядке завершать добровольно взятые на себя перед мирозданием обязательства – достраивать свою вселенную, то есть разрушать ДН ПП изнутри.

Почему – в срочном?

Потому что всему свое время, время собирать из камней мифов ДН Плутон и время разваливать цитадель; время задумывать роман, время вынашивать его и время завершать. Время писать роман и время растить ребенка. Время жить, время умирать и время возрождаться.

Но роман дозревал ни быстро, ни медленно – как ребенок, в соответствии с законами внутреннего развития, и невозможно было форсировать этот процесс, опираясь на свое желание. И приступы вдохновения здесь ничего не решали.

Однако зрел не только роман параллельно с плодом ребенка; зрел и сам Платон. А также Веня. И Алиса. И многие другие.

За прошедшие 9 месяцев Платон во многом изменился.

Вначале, когда автор жил во время мучительного вынашивания и быстрого, облегчающего записывания романа, он с восторгом угадывал тайные мысли и действия Вени Гербицита. Более того, он научился опережать своего противника на шаг везде и во всем. С Веней не соскучишься – потому что Барон часто удивлял себя самого и себе подобных.

Но не Платона.

Казалось бы, игра сделана больше, чем наполовину. Однако добить Фантомаса никак не удавалось. Более того, Хозяин начинал диктовать свою волю в самых непредсказуемых условиях. Босс уверовал в свою вечную жизнь, и Платон знал, что Великий Диктатор в чем-то прав. Убить Адольфа романными средствами никак не получалось; его можно было уничтожить вместе с романом. Но роман, как ребенок в утробе, развивался, чтобы родиться, а не погибнуть. Роман, не важно, написанный или еще не написанный, уже существовал. Джин уже ожил.

Вот почему, когда пришло время завершать роман, Платон перестал аплодировать себе; он стал себя опасаться.

«Откуда я так хорошо, во всех гнусных подробностях и деталях знаю Веню? Откуда это страшное знание? Какая сука надиктовала мне эту сагу?»

Но ведь знаю же! Никто так хорошо не понимает и не чувствует Веню, как я, Платон. Никто.

Уважение к себе произрастало из страха. Только критики-интеллектуалы считают, что писатель должен перевоплотиться в своего героя. Автор знает, что ни в кого перевоплощаться не надо. Надо, увы, добросовестно быть самим собой. Здесь и сейчас. И тогда все, к сожалению, получится.

И Платон стал относиться к себе как бы со стороны – как к Вене. Искусство видеть себя со стороны вовсе не такое безобидное, как может показаться на первый взгляд. Вместе с беспристрастным и объективным взглядом рождается беспокойство – беспокойство от незнания и неприятия себя. Совершенно беспристрастный человек перестает любить себя и, в конце концов, прекращает дружить с собой. И что же происходит дальше?

Правильно. Браво, говорю вам. Платон перерождается в Веню. И никакого перевоплощения, обратите внимание; сугубое перерождение: на костях Платона взрастает Веня. Всего лишь оборотень. К чему я клоню?

Правильно. Бросишь камень в Веню – попадешь…

Правильно. Лучше не произносить имени того, в кого попадешь.

Не стоит разбрасываться камнями, ибо: попадешь в того, в кого следует.

Вот почему Платон стал тщательно собирать доказательства того, что он никогда не общался с тем «Веней», о котором написал роман и которого он так изумительно чувствовал на клеточном уровне. Никогда.

Но было поздно. Джин, как говорится, уже был выпущен из романа.

– Как же мы назовем нашего малыша? – поинтересовался как-то Платон у Алисы.

На душе было невыразимо блаженно, как бывает, когда наблюдаешь летнее закатное небо. Курчаво-белое нутро облаков тронуто розовым, все это почти воображаемое неземное благолепие (смотришь-то ведь закрытыми глазами) живописно расположилось на ласковой глазури (может, так и возникло когда-то рождаемое здесь и сейчас «блюдечко с голубой каемочкой»?). Возраст эмоций, которые вызывает такой закат, вечно юн.

Видно было, что вопрос мой не застал ее врасплох.

– Мы назовем его Веня…

– Как?! – вырвалось у Платона.

– Дорогой мой, ты привыкнешь, оно благозвучно, многозначно. Венедикт Платонович… У меня мурашки по коже. А у тебя – нет?

– У меня – да.

Для счастья мне не хватало одной способности: отворачиваться от близких мне людей, какими бы сомнительными сторонами те ни изволили повернуться ко мне. Иначе говоря, у меня была одна способность, делающая меня несчастным: рано или поздно окружающие меня люди становились мне дорогими.

– А может…

– Что, дорогой?

– Может, как-нибудь Платон Платонович?

– А ты уверен, что хочешь этого?

«Хочу ли я?» – спросил я сам себя.