Девять

А вот Платон, тот самый Платон, то есть, не я, хотя я бы наверняка сказал нечто подобное, если бы меня не опередили более чем на 2000 лет (тут уже погрешность в 300–400 лет ничего не решает). «…Мы считаем самым ценным для людей не спасение во имя существования, как это считает большинство, но достижение совершенства и сохранение его на всем протяжении своей жизни». Вопросики?

…Флоренция встретила меня дождем, самым обычным пошлым дождем, словно во времена Авраамовы, что меня чрезвычайно порадовало. Если бы я попал в рай на земле, то можно было бы подумать, что любовь могла зародиться только здесь, в этом бесподобном уголке мира. Но дождь был таким обыкновенным, белорусским, что я воодушевился. И я живу точно под таким же сереньким небом. И к нам заглядывает солнце. «В сто тысяч солнц закат пылал» – это же случилось совсем недалеко от нас, в Москве. В одной стране. Что мешает мне испытать то, что когда-то испытал Алигьери?

«Ты, Платон, вместе с Данте, Пушкиным, еще парой троек безумцев – одной крови» – вот о чем шептал мне дождь.

Зачем же мне было возвращаться в Венецию?

Дело в том, что по дороге из Венеции в Равенну, по дороге, петляющей между берегами Адрии и болотами По, заболел малярией и умер бесподобный Данте. Могила великого Данта меня интересовала меньше всего: могилы как раз у всех одинаковы. А вот выехать из Венеции в последний путь, дорогой бессмертия, Via Dolorosa – это было мне любопытно.

«В последний путь» и «дорогой бессмертия» оказались такими же заурядными вещами, как и дождь во Флоренции. Никаких особенных эмоций, ничего сверхъестественного.

И вот я в Риме. Столица империи, которая, как имперская Москва, разрасталась кольцами-кругами, словно гигантский амфитеатр, вопреки моим ожиданиям, вовсе не показалась мне городом мертвых душ. Напротив, вечный город также воодушевил меня. Житель Рима всадник Публий Овидий Назон написал здесь свою «Науку любви» – я ни на секунду не забывал об этом. Я слонялся по музеям, пытаясь, насколько это возможно, восстановить связь времен – хотя бы протянуть отдельные ниточки от событий тех лохматых годов в наши дни. В одном из музеев я, наконец-то, уяснил себе, что значит приветствовать жизнь звоном щита. Это не пустая метафора. Я постучал по щиту легионера. Звук был гулким, не пустым. Казалось, воин в латах, одного со мной роста (исполин когда-то), подмигнул мне.

Почему я опасался увидеть Рим столицей мертвых душ?

Потому что Гоголь, вслед за Данте, писал здесь свою бессмертную поэму в трех томах?

И да, и нет.

К Риму, городу, где я никогда не был, у меня давно, сколько себя помню, сложилось личное отношение. Нет-нет, Ромул и Рем, персонажи школьной программы, вскормленные огромными сосцами черной волчицы, здесь не при чем. Дело в следующем.

Николай Васильевич Гоголь, учащийся Нежинской гимназии, где, вероятно, также изучали историю Древнего Рима, а возможно, и «Метаморфозы», получил от одноклассников прозвище «мертвая мысль», то бишь, «Мертвая Мысль».

Я совершенно не удивился, когда узнал о судьбоносном прозвище. Я в принципе не сомневался, что Гоголь, гений «мертвой мысли», должен был обнаружить свое равнодушие к ней и в жизни, что не ускользнуло от злого ока доброй детворы. Поэтому я не то, чтобы обрадовался такому «убедительному» «доказательству»; для меня просто все встало на свои места: именно «Мертвая Мысль» должна была породить «Мертвые души», и никак иначе.

«Мертвая мысль» как нечто одушевленное, как предтеча «Мертвых душ» – как вам такой поворот мысли?

Феномен «Мертвых душ» – это феномен «мертвой» – бедной, скудной, не восприимчивой к диалектическим метаморфозам – мысли, и доказать это несложно.

Тут интересно другое. Почему так упорно Гоголь считается мыслителем, едва ли не гениальным мыслителем-провидцем, вставшим в один ряд с другими мыслителями, с тем же Пушкиным, например? Или Овидием?

Кому и почему выгодно гальванизировать этот хилый миф?

Думаю, все дело в том, что Гоголь на радость дуракам доказал следующее: ум литературы – это ее глупость. Это несказанно порадовало целую армию писак. Это отворило ворота на Парнас.

Писатель, не бойся выглядеть, и даже быть глупым, если ты умен – это одно.

Писатель, не стесняйся того, что ты глуп, все равно тебя будут считать умным – это несколько иное.

Гоголь стал великолепным аргументом против Пушкина. Если мы живем в мире, где «Мертвые души» без ущерба для репутации можно считать глубже, умнее «Евгения Онегина», то шутки в сторону. Мир в опасности. Danger. Если размечтаться, я бы очень желал шепотом спросить у Пушкина: зачем Вы подбросили Николаю Васильевичу идею «Мертвых душ»?

В общем, у меня были сугубо личные причины полюбоваться городом, где «мертвая мысль» рождала гениальные «Мертвые души». И что же?

Я был разочарован. Город как город. В нем можно было вполне написать и «Онегина». Вполне. И «Чайльд-Гарольда». И «Метаморфозы». С другой стороны, «Чайльд-Гарольда» можно было написать и в Венеции, как, собственно, и «Мертвые души». А «Метаморфозы» можно было спалить так же, как второй том «Мертвых душ».