Девять

— Уже, я, уже, — пробормотал Горохов, несколько запыхавшись. Последние метры давались с трудом.

Что и говорить, парочка они занятная: сеттер-красавец и старый человек с нелепой подпрыгивающей походкой. Горохов давно утратил всякие иллюзии о собственной внешности, еще до женитьбы и, пожалуй, лучшее определение его наружности вкупе с вечно задумчивым видом дали его же студенты — «Солипсический гном». Почетное прозвище на протяжении уже бог знает скольких лет, передаваемое из поколения в поколение студентов. Он получил его в сорок с небольшим, еще Люся была жива.

Господи, как же она смеялась, когда он — немного по-детски, — выложил свои обиды на остряков самоучек, путающих Роджера с Френсисом и приписывающих категорический императив Канта Иисусу Христу. Казалось, она никогда не остановится. Слезы ручьями текли из ее глаз, пока Горохов сердито не поинтересовался, что такого смешного она во всем этом нашла. Тут с ней началась просто истерика, и он испугался. Бегал на кухню за водой, смачивал зачем-то полотенце, бестолково суетился и нес околесицу: «Ну да, ладно, я — гном. Маленький, коротконогий, с бочкообразной грудью и шевелюра моя кудрявая уже почти вся в прошлом, а очки в толстой роговой оправе косо сидят на туфлеобразном носу. Я ношу, немыслимо сидящие на моей фигуре, пиджаки с кожаными заплатками на локтях и обувь сорок пятого размера. И все же, позволю себе заметить, что именно этот самый гном отбил у физкультурника-аполлона, — как его там бишь звали, — самую красивую девушку на матфаке. И что особенно интересно, она живет с этим самым гномом уже четырнадцать лет, душа в душу»…

Он так распалился, (он вообще очень гневлив и, следуя психосоматической теории возникновения заболеваний, умрет от инфаркта) что не заметил, когда Люся перестала смеяться. Она просто смотрела на него с выражением, значение которого он никак не мог понять тогда, немного грустным и в то же время умиротворенным. Горохов сбился, плюхнулся рядом с ней на диван и сказал, что и ладно, ну и пожалуйста, называйте, как хотите, неважно, в конце концов…

Люся его обняла. С возрастом её красота сделалась строгой, отточенной. Чуть уже лицо и острее скулы, но глаза… Глаза были всё-теми же: зелёными, с оранжевой искрой в радужке, которую он называл смешинками.

— Алик, — сказала она (он еще и Альберт Васильевич! Каково, а?!). — Не сердись. Просто у тебя частенько бывает такой вид, словно мы все — случайные порождения твоего неуёмного разума и ты вдруг задумываешься, а что же тебе, в конце концов, со всеми нами делать. Конечно, ничего подобного, ты не думаешь, но…

Он открыл рот и ничего не сказал…

Потом они хохотали уже вместе…

Двенадцать лет спустя Люся умерла. Сердце. Она умерла у Горохова на руках, глядя на него с выражением, значение которого он, наконец, окончательно осознал и понял с кристальной ясностью. «Скорая» приехала потом…

На ее похороны пришли едва ли не все, кого она учила. Кого учил он сам… С выпусков разных лет. Некоторых он даже не помнил. Никто не говорил никаких особенных слов, но все ему очень помогли тогда.

Двумя неделями позже в квартире Гороховых появился Бука.

Его принес Игорь…

Возле дома Бука выпустил поводок и скрылся в подъезде. Горохов только-только выровнял дыхание, пульс ещё частил, а в горле першило. Он неприязненно посмотрел на скамейку, словно на ней яркой светящейся краской было написано «искушение» и заторопился за собакой. Бука сидел у лифта. А раньше бегал по лестнице, и стоило большого труда затащить его в тесную кабинку. Горохов вздохнул и нажал кнопку вызова.

В квартире на седьмом этаже солнце заглядывало в окна. Бука убежал на кухню, к миске, а Горохов побрёл убирать постель на тахте. В другой комнате, поменьше, был кабинет. Полки с книгами закрывали все стены, от пола до потолка. Даже над дверным проемом нависала полка. Письменный стол со стареньким «Пентиумом», вечно заваленный бумагами, книгами и студенческими работами, примостился у окна, а в середине — большое кожаное кресло, журнальный столик с переполненной пепельницей, книгами и постоянно-немытой кружкой из-под кофе. Старомодный торшер торчал за спинкой кресла. В общем, дизайн не ахти какой, порядок — относительный, но им нравилось. Когда Горохов работал, или читал, Бука укладывался на своем месте, около полки с собранием литературы посвященной восточным философским учениям: возможно, ему близок буддизм или наставления Конфуция…

Горохов попил чай у окна в кухне, на ходу. Завтракать не хотелось. Солнце поднималось всё выше, обещая жаркий и душный день. Август в Кирчановске обычно горяч и сух, как дыхание пустыни, но не в этом году. Будет парить. Горохов сунул кружку в мойку и пошёл работать.