Девять

Катя и Саша не единственные, кто отметил свое пребывание здесь: камень усеивали царапины, сколы, выбоины, словно над ним трудилось первобытное племя, надписи самого разного содержания и даже парочка бледных «граффити» — «Рок'н ролл не умрёт никогда!» и «Вася, я тебя люблю! Р.S. Извини за триппер». Остатки кострища пятнали землю у подножия валуна, языки жирной копоти вытянулись вверх. Горохов утёр пот со лба. Всё, тупик. За валуном начинался склон лога. Деревья карабкались по нему, впиваясь корнями в суглинок. Сквозь ветви просматривались крыша дома, где жили Гороховы, и угадывалось сплетение телевизионных антенн на соседней.

Ноги подрагивали, ломило спину. Рот наполнился тоскливой горечью. Небо, казалось, опустилось ниже и задевало тучами высокие кроны. Он представил, как будет выбираться из зарослей к тропе, оступаясь, путаясь в ветвях, сучках и сгущающейся темноте… Нет, он слишком устал для этого. Лучше рывок. Всего один…

Горохов поднял глаза и полез по склону наверх, рядом с вросшим в него камнем. Подошвы скользили, он цеплялся за кусты, корни. Потом будет легче, можно будет опираться на сами деревья, подтягиваться. Горохов поравнялся с макушкой валуна, подумал: «А он широкий…»

Пожалуйста, ну, пожалуйста…

«Оно здесь. Она играет с тобой…»

Остатки кирпичной кладки вокруг серой как кость бетонной плиты, усыпанной листьями; пень с расщепом, поваленное дерево с сорванной местами корой…

Камень врастал в склон только торцом. За ним скрывалась ещё одна «Яма», в миниатюре. Узкий как колодец провал с почти отвесными стенами. От валуна линия береговой отсыпки загибалась к реке, склон, достаточно пологий у камня, вдруг вставал на дыбы, словно хотел опрокинуться в реку. Оползни обнажили корни деревьев и слои почвы вперемешку с гравием. Берег нависал над водой бородатым клювом. Ломжинка лизала белёсые корни чахлой берёзы на мыске. Спуститься вниз можно только у камня, или обойти по воде…

Горохов прыгнул.

Он съехал по склону метра три в вихре потревоженной листвы, под раскатистый треск сучьев и шорохи, но не удержал равновесия внизу и упал, раскинув руки. Подскочил, как мячик. Свет! Мало света… Бросился к поваленному дереву. Комель удерживался на пне, ствол упирался в склон, до земли около метра. Ленты содранной коры, свернувшиеся, очерствевшие змеились кольцами. Этими путами…

Пожалуйста, ну, пожалуйста…

Он коснулся обнажённой древесной плоти и резко отдернул руку. Взгляд блуждал, не в силах остановиться на чём-нибудь. Листья, листья, сломанные ветви, рассыпающиеся кирпичи, склон, словно в ржавой шерсти с пучками чёрной щетины, плотно утоптанный круг земли перед деревом около полуметра в поперечнике, листья вдавлены в сырую землю…

Крови нет…

Конечно, нет, потому что…

Горохов попятился от утоптанного пятачка, нащупывая стену, уперся в кладку предплечьем, хотел привалиться спиной, но за спиной — пустота. Он повалился в ломкие истлевшие листья, едва-едва прикрывшие шершавый бетон.

Очевидно, здесь был водосброс, может ещё что-то: Горохов не разбирался в таких вещах. Из склона торчала труба с фланцем, сверху незаметная из-за бетонного козырька, присыпанного землёй. Похоже, когда-то в склон горизонтально врыли бетонный колодец прямоугольного сечения, защищающий фланцевое соединение трубы, доложили стены обычной кладкой, сделали ещё одно перекрытие. Возможно… Теперь это стало не важным. Всё ещё оглушённый падением, Горохов заворожено смотрел в чёрный зев трубы, как, наверное, смотрит в ружейное дуло приговорённый к расстрелу за секунду до выстрела, только его секунда тянулась, тянулась, тянулась… Ветер холодной ладонью погладил верхушки деревьев и затих, скорбно журчала Ломжинка. Пошёл снег. Крупные, мягкие хлопья, кружась, опускались вниз. Горохов не шевелился.

Он нашел…

Он нашёл мальчика.

7

Запах.

Хуже всего здесь запах. Он царил над всем инфернальной нотой, проникая везде и всюду, пропитывая всех и вся насквозь. Цементная пыль, осклизлая грязь в углах, дешёвая краска панелей, металл, застарелый табачный дым, засаленное дерево нар, немытые тела, испражнения и тонкий флёр дезинфекции. Запах страха, ненависти, злобы и отчаяния. В комнате для допросов он много слабее, но ощущался так же сильно, с той же неумолимой неизбежностью: в каменной неподвижности стула, зацементированного в полу, угрюмой приземистости стола напротив, бледном свете лампы, забранной толстой решеткой и даже, лоснящихся на коленях, форменных брюках прапорщика-надзирателя с глазами, как чёрные льдинки.