Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

Они полистали книгу, сидя на лавочке возле дома, и Ванванч предложил приятелю зайти к нему. «Да ты что! — засмеялся Афонька. — Куда это? Нет, не пойду». — «Почему?» — удивился Ванванч. «По кочану, — сказал Афонька, — не пойду, и все тут…» — «Да у меня никого нет дома, — взмолился Ванванч, — одна бабуся…» — «Во, во, — засмеялся Афонька, — бабка-то твоя меня с лестницы и спихнет… Давай лучше в тайгу сходим, поглядим, чего там да как…»

Тайга располагалась почти за домом, за строящимися домами «кафеи». Ванванч забежал домой, оставил книгу, и они отправились. Ему нравился Афонька все больше и больше, ему нравилось, как он расширяет синие глаза и восклицает, пораженный: «Да ну?!» Они уже вошли в царство первых пихт и сосен, как к ним присоединились мальчики из его же класса. Они сразу же наломали веток и соорудили себе сабли. Началось… Афонька, в серой рубахе, спущенной до самых колен, сжав белые сухие губы, отбивался от стаи пыхтящих и ликующих дикарей, или белогвардейцев, или буденновцев… И тут Ванванч, изнывая от азарта, отшвырнул свою палку и крикнул: «Сейчас такое покажу, что вы все ахнете!..» И кинулся к дому. В квартире было тихо. Бабуся в кухне рубила капусту. Ванванч проскользнул в папину комнату, вздохнул и погрузил руку в заветный ящик. Жмурясь и холодея, извлек из кобуры браунинг и покатился по ступенькам. Не было ни сомнений, ни страха, а только вдохновение и страсть. И он бежал и представлял, как они сейчас побросают свои палки и ахнут перед этим маленьким, блестящим, холодным чудищем. Когда они увидели, разглядели, то действительно выпустили из рук неуклюжее свое снаряжение… Ах, ах, ах!.. Настоящий?.. Ах, ах!.. Ну и чего он?.. Ух ты!.. А это чего?.. Вот это да!..

Он терпеливо все им объяснял, что нельзя спускать предохранитель, а если так, не спуская, то вот… щелк-щелк… Ух ты!.. И каждый с благоговением прикоснулся и подержал в ладошке и целился, ликуя, в ствол сосны или в небо, щелк… Ух ты!.. По врагам революции! Щелк-щелк… Браунинг исправно старался. Наконец они насладились им сполна, и он вновь очутился в руке Ванванча. Он прицелился в небо и щелкнул. Он прицелился в ствол сосны и щелкнул. Афонька под сосной собирал какие-то ранние ягоды и посматривал на Ванванча хитрым синим глазом. Вдруг он выпрямился во весь рост, прислонился спиной к сосне, рванул ворот рубахи и крикнул: «На, бей революцию!..» Ванванч привычно и легко нажал курок. Раздался выстрел. Все подбежали, еще ничего не понимая.

Афонька, разинув рот, медленно двигался на Ванванча. Он шел и стонал, шел и стонал. Он делал это очень натурально, так что Ванванч тоненько крикнул ему: «Ну хватит, Афонька, перестань!..» А сам все холодел и холодел.

А Афонька шел к нему и стонал, и глаза его были закрыты. Ванванч почувствовал, что грудь сдавило, и в глазах потемнело, и ноги сильно тряслись. И тут все увидели, как из-под серой Афонькиной рубашки по серым же штанам расползается темное пятно. Все сильнее и сильнее… сильнее…

Ванванч закричал что-то, запричитал и отшвырнул браунинг и побежал, едва переставляя ноги, скорей-скорей, из этого зловещего сна, из этого зловещего сна…

Бабуся ничего не могла понять. Она пыталась узнать, в чем дело, но он, почти оттолкнув ее, ворвался в комнату и рухнул на постель, упрятав голову под подушку. И провалился…

…Он открыл глаза и все вспомнил. У кровати сидел папа. Он сказал тихо, едва слышно: «Я же тебя просил…»

11

Раньше этого не было. А теперь Ванванчу хотелось приставать к взрослым, и тормошить их, и спрашивать: «Что?.. Кто?.. Почему?.. За что?» Но он еще не умел формулировать свою тревогу, и отдельные невнятные фразы, долетавшие до него, произнесенные то во весь голос, а чаще увядающим шепотком, не складывались в завершенный рассказ и только сеяли непонятное смятение.

Так и остались в нем на многие десятилетия повернутые к нему улыбчивые любимые лица и всяческие поощрительные интонации. Но, оборотившись от него, за его спиной, они глядели друг на друга, бывало, и с отчаянием и роняли отдельные слова, как бы не связанные между собой и потому не имеющие для Ванванча смысла. Это был их птичий язык, звучащий вне Ванванча, если бы все-таки что-то не настораживало: то ли их лица, то ли какой-то непонятный шепот, шепот, шепот и что-то такое опасное, зловещее, труднопроизносимое… Последнее время он все чаще слышал имена Валясина и Тамаркина. Видимо, родители спорили о них и не соглашались друг с другом…

Ему очень хотелось выговориться самому, соответствовать им, но нужных слов не хватало. Он сказал как-то отцу: «Папочка, как я ненавижу врагов!» — «Ну конечно, — сказал папа, но как бы не ему, а кому-то растворенному в воздухе, — конечно… Это же так просто: чем лучше мы живем, чем лучше работаем, тем они больше злятся…» — «А что же чекисты?..» — спросил Ванванч. Папа засмеялся, погладил его по голове и сказал: «Чекисты, Кукушка, делают свое дело. Ты не беспокойся. Им трудно, но они делают…»