Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

Они вернулись к столу, чтобы завершить прощальную трапезу. Николай Иванович долил вина в бокалы. Чокнулись за счастливый отъезд. Сильвия пригубила и поцеловала сестру в щеку. Ашхен думала о последнем письме Шалико и вся была на Урале, ибо выяснилось, то есть возникло подозрение, что Валясин и Тамаркин, кажется, ведут двойную игру!.. «Кто они такие?» — спросила Сильвия, покусывая губы. «Ах, Сильвия, — сказала Ашхен, — лучше не говорить об этом… Это, конечно, недоразумение. Они хорошие специалисты, а уж большевики… и все было хорошо, но у Валясина некоторая склонность к комфорту… такая буржуазная склонность, и он стал главным, и, видимо, немного закружилась голова… я не знаю, как тебе объяснить… ну, не удержался… Я всегда говорила, что нельзя совместить преданность пролетариату и буржуазность, пролетарское и буржуазное… А Тамаркин — блестящий специалист, но интеллигентик, понимаешь? Мягкий, дряблый… не пролетариат… с ним можно делать что хочешь, и вот, видимо, что-то такое… чего-то не понял… В общем, ужасно, ужасно…»

И тут она запнулась. Сильвия посмотрела на нее с печалью. Ашхен подумала об Изочке и пожала плечами. «Какой пролетариат?.. — спросила Сильвия. — Ну какой? Какой?..» Ашхен думала, что в Изочке-то, в этой хрупкой, умной, насмешливой, нет ничего пролетарского. А что в ней буржуазного?.. Начиналась обычная мешанина последнего времени. «Что-то ты говоришь какую-то несуразицу», — сказала Сильвия. «Пролетарское, — упрямо процедила Ашхен, — про-ле-тар-ско-е…» — и посмотрела на сестру свысока. «Да, да, — сказала Сильвия послушно, — я понимаю». — «А я не понимаю?..» — подумала Ашхен, негодуя на чертов туман, и вспомнила, как схлестнулись однажды Шалико и Иза по поводу какого-то Гаврилова. «Странно, — сказала хрупкая москвичка, — обожаешь народ, а бьешь Гаврилова… Он что, не народ?..» — «Он не народ, — сказал Шалико, — он сволочь…» — «Интересно, — засмеялась Изольда, — и как же ты это определяешь?..» — «Это же так просто, — рассмеялся он снисходительно, — кто не с нами — тот против нас, а? Что, Изочка?..» Она демонстративно ахнула: «Как примитивно, боже!..» А он засвистел что-то знакомое.

В день отъезда Люлюшка повела Ванванча погулять по Тифлису. Они поднимались по улочкам, ведущим к станции Фуникулера, и там, на одной из этих улочек, остановились перед высоким красивым зданием с громадными окнами. «А ты знаешь, что это за дом?» — спросила Люлюшка тихо. Он не знал. «Это бывший дом одного миллионера, — у него была фабрика, а здесь он жил со своей семьей… Его фамилия была Бозарджанц». Последние слова она произнесла таким шепотом, что Ванванч вздрогнул. Смутно вспомнилось, как кто-то произносил эту фамилию. Люлюшка смотрела на него с загадочной многозначительной усмешкой. «Ну и что?» — спросил он с нетерпением. И тут, сделав большие глаза, она ошарашила его: «Этот Бозарджанц был отцом Николая Ивановича!..» — «Так ведь он Попов!..» — чуть не крикнул Ванванч. «Тсс, — прошептала она, озираясь, — он ушел от отца мальчишкой, ну, юнцом… Он не хотел быть сыном буржуя…»

Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их, улыбаясь. Потом появился Арам Балян — худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, что он и Люлюшка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их беседе, и он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая, пытаясь разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя обижать, потому что он улетит. Так сказала Люлюшка. «Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит…» — «И не разобьется?» — спросил Ванванч, посмеиваясь. «Да нет, улетит, — сказала Люлюшка серьезно, — просто улетит и не вернется, понимаешь?» Он кивнул, но не мог поверить. Ему вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то…

Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его тайну. Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить… большевики могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот таких, как Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и дадут мне по голове!.. И снова рассмеялся.

Все это выглядело странным. «А раньше, когда вы еще жили дома?» — спросил Ванванч. «О, — сказал Николай Иванович, — раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую… мы развлекались… У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там мы такое устраивали… Такое устраивали!.. Мы тогда, — и он перешел на шепот, — презирали пролетариев, ну, глупые мы были, — и он радостно расхохотался, — мы их презирали за хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал пролетарский поэт Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском… Это вы — пролетарский поэт Василий Каменский? — спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его узнали, засопел, задрал голову и говорит: да, это я… Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, бац по щекам! А?.. И он побежал…»