Девять граммов в сердце… (автобиографическая проза)

…В Люлюшкиной комнате о чем-то шептались влюбленные. У Арама был нос с горбинкой, черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и взмахнул руками. «Не улетай…» — попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на Ванванча. «Не надо», — попросил и он. Арам сказал: «Хороший день… так и тянет…»

…На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень уверенно: «Он бы и не полетел… Разве люди летают?..» — «Конечно, полететь он не может, — шепнула Люлюшка, — но может улететь от меня… Ты разве не видел, какие у него руки?» — «Ну и что?» — засмеялся Ванванч. «Он ирокез». — «Да?!» — восхитился Ванванч, втягиваясь в игру. «Кто — он?» — спросила Сильвия строго. «Ирокез», — сказала Люлюшка небрежно. «Перестань болтать глупости!.. — крикнула тетя Сильвия. — Что еще за ирокез?» — «Ну хорошо, хорошо, — сказала Ашхен, — пора прощаться…» — «А какие у него глаза, — шепнула Люлюшка Ванванчу, — ты видел? Видел?..» И она поцеловала его крепко, по-тифлисски, словно что-то предчувствуя…

…Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкоплечий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: «Так точно».

В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной, утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывается, покончил жизнь самоубийством… «Почему?» — спросил Ванванч с ужасом. «Ну, видимо, боялся разоблачения…» — сказал папа. «Ну хорошо, хорошо, — сказала мама сердито, — что такое?..» — «А первый секретарь, — сказал Ванванч, — это самый главный?» — «Думай о школе, — сказала мама и дернула его за рукав, — у тебя есть школа…»

И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло… Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и, обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. «А твой Афонька совсем здоров», — неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.

«А она кто?» — спросила Ашхен. «Я же тебе рассказывал, — сказал Шалико, — маляром работала… Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой… просто невероятно». — «И она выступила против Тамаркина?» — спросила Ашхен с сомнением. «Не просто выступила, — сказал Шалико, — она разоблачила Тамаркина и по производству, и по быту». — «По быту?» — удивилась Ашхен. «Ну, знаешь, — сказал Шалико и погладил ее руку, — ну там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки…» — «Тамаркин?!» — прошептала Ашхен с ужасом. «Знаешь, — сказал он, — еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа… К этому все шло… После ее выступления начали все проверять… Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли… он выстрелил прямо в висок… никакой записки… С ним не успели поговорить… Что-то во всем этом такое…» Она покачала головой и шепотом повторяла: «Вай! Вай! Вай!..»

Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно…

«С ней сначала разговаривал Федя Крутов, — сказал Шалико, — с этой Нюрой… Она загорелась, ну, говорит, я все скажу…» — «Получается, что ее подговорили?» — спросила Ашхен, прищурившись. «Что значит «подговорили»? — удивился Шалико не очень уверенно. — Она сама пришла с жалобой… впрочем, черт его знает… Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется… Все не так просто… и саботаж… и письма из-за границы… Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел…» — «С ума сошли?! Тебя?..» — прошипела Ашхен. «Не знаю, не знаю…» — сказал Шалико.

Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой… Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров и он ждал от них ответа? «Что же это все значит?» — хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.