Девять кругов мкАДА

Сонечка писала мне каждый день несколько недель подряд, я не отвечала, пока рядом была мама. Она выключала уведомления на моем телефоне – Сонечка писала с новых аккаунтов, через адвоката, нотариуса, соседей, черт знает кого еще. Я пыталась заснуть – мама успокаивала меня и сидела рядом, отгоняя кошмары. Я хотела есть. У меня раскалывалась голова, а одна паническая атака сменялась другой – мама уговорила обратиться к психологу.

Когда бабушка умерла, все закончилось. Мама уехала.

И тогда оно вернулось. Одна я уже не смогла сопротивляться зову.

Он скручивал изнутри, пока его не утоляли. А он всегда хотел больше.

И больше…

От вида блюд на столе мне стало не по себе. На этот раз – от отвращения к самой себе. Разве так сложно было остановиться вовремя? Зачем так переедать?

– Ложитесь спать. – Сонечка погладила меня по руке. – Здесь больше не о чем тревожиться. Теперь вы дома. Все будет так, как и должно быть.

Теперь я дома.

Сонно подхватив рюкзак, оставленный у входной двери, я уже было потянулась к кроссовкам, но Сонечка ласково подхватила меня под локоть и провела к двери в спальню бабушки – мою новую спальню.

Внутри было темно. Свет не горит. Окно плотно зашторено.

Я оказалась в покоях какой-то столбовой дворянки: антикварная дорогая кровать, застеленная шелковым постельным бельем, туалетный столик, обитое бархатом кресло, лепнина, картины.

– Как будто в музее, – вырвалось у меня.

– Это антиквариат, – пролепетала Сонечка. – Очень дорогая мебель. Стоит целое состояние.

Ей было место в старой квартире где-нибудь на Малой Бронной или в Хлебном переулке, но уж точно не в спальном районе с видом на Царицынский парк. Это выглядело пошло и нелепо.

Мерзко.

Еда подступила к горлу.

Ранее, за столом, я вытерла руки салфеткой, но пальцы снова показались жирными.

Слева, у самого изголовья кровати, сидела эта. Белая. Я по-прежнему избегала смотреть ей в глаза.

Она уставшая, ослабевшая, но и я голодная, замученная. Неизвестно, кто сильнее.

Медленно, утопая в мягком ковре, я подошла к окну. Тяжелые бархатные портьеры на маленьких окнах панельной многоэтажки – это почти смешно.

Резко дернув, я распахнула штору, и спальню озарил яркий дневной свет.

Возле кровати никого. Конечно.

За окном – бескрайний вид на лес. На съемной квартире я редко раздвигала занавески. Серая панелька напротив чаще вгоняла в уныние, чем радовала глаз. Даже в солнечный день она казалась немыслимо уродливой, пустой, даже неживой, хотя каждый вечер там зажигались окна.

– Какой красивый вид, – оценила я.

– Ох, да. К счастью, заповедник. Не застроят.

– Кто знает. В Москве все застраивают.

– Ну, это вряд ли. Хотя вы правы. Весь город застраивают, да и метро теперь везде. В Бирюлево тоже роют. Всю Москву перерыли. Она уже внутри совсем пустая.

– Пустая, – повторила я усталым эхом.

– Того и гляди провалится.

– Ну, город растет, – приблизившись к стеклу, ответила я. – Ему нужно больше территории.

– Да, но нельзя же… пустой быть. Полой. Надо чем-то заполнить.

Я оглянулась. Улыбка ее показалась мне до отвращения мерзкой.

Бабушка всегда вызывала у меня ужас. Но в ней была… сила. Власть, которая пугала так же, как и отвращала. А что Сонечке от этого?

– Сколько тебе платят?

– Достаточно, – ответила Сонечка.

От одной мысли, что теперь ей буду платить я, становилось странно. У меня на счету – минус ноль рублей. Я выросла в однокомнатной квартире на первом этаже хрущевки. А теперь весь этот музей, где каждая ложка – в перечне антиквариата – мой.

Мой.

Почти.

Сонечка нервно терла грудь.

– А где все же остальные ключи? – снова спросила я. – Во входной двери три замка.

– Ох, это…

Сонечка забегала глазами.

– Все пропали, – повторила она с готовностью. – Столько людей в квартире побывало с тех пор. Я вас звала. Вы не шли.

Не могла, пока рядом оставалась мама. Не так. Находила в себе силы не идти. Одиночество не могло заглушить зов.

Я перевела взгляд на большую пустую кровать.

– Она умерла здесь?

– Да. Три недели мучилась. Никак не могла уйти. Ее не отпускало.

Бабушка ждала меня.

Наевшееся до отвала тело стало ленивым. И я задернула плотно шторы.

Сытость прогнала сосущее ощущение пустоты. Еда заглушила голод, пусть я и знала, этого было недостаточно. Выключила телефон – чтобы не проверять постоянно уведомления, ожидая пополнение счета. Я не ответила на сообщения мамы: она, кажется, что-то заподозрила.

Свет в комнате стал приглушенным. Кровать оказалась слишком удобной. Даже для той, на которой три недели умирала одинокая старуха.

Я упала головой на подушку, уставившись в потолок.

Тихо прикрыли дверь, и стало совсем темно.

Квартира находилась на последнем этаже. Живи бабушка в деревне, односельчане прорубили бы потолок. Может, тогда не пришлось бы мучиться в агонии три недели.

Тело отупело. Оно стало непослушным, довольным, маслянистым. Оно растеклось по матрасу неповоротливой тушей. Бледной, дряблой, слабой. В костях началась ломота, точно они рвались из плоти в разные стороны. То ли к потолку, то ли под пол.

То ли в небо, то ли в землю.

А я лежала.

Немощная. Расплывшаяся. Обрюзгшая.

Слабая. Пустая. Голодная.