Девять писем об отце

– Ты, видимо, издеваешься, – рассмеялся он.

– Ну почему сразу издеваюсь? Я тебе честно говорю: хочу еще раз послушать, как ты поешь.

– Валь, это все очень здорово, но только Володька меня не поймет. Он уже столько раз мне припомнил этот наш концерт в парке. Ты ведь молчишь третий месяц, и мне нечего ему сказать. Будем мы выступать в конце года или нет?

– А я Володьку и не приглашаю. Только тебя.

– Выступать? – не понял Исай.

– Да нет, в парк.

– В смысле, на прослушивание?

– На него, – засмеялась Валя.

– Так ведь зима же, мороз…

Вместо ответа Валя расхохоталась.

– Ну, заешь ли! Тогда тебе мешал дождь, теперь – мороз. Шейнис, ты что, в Африке родился – погоды боишься? Ты лучше скажи – ты идешь со мной в парк или нет?

– Когда?

– Сейчас, – парировала Валя в своей характерной манере и, перестав смеяться, с вызовом посмотрела на Исая.

– Ну что ж, пойдем, – ответил он, с неожиданным азартом принимая ее игру.

Белые аллеи, сиреневый отсвет нетронутого снега на обочинах и на ветках деревьев – таким запомнился Исаю городской парк из той далекой зимы. Он смотрел на снег и думал о мае, о том, как вот эти заснеженные кусты через несколько месяцев зацветут настоящей сиренью… Были и другие зимы, похожие на эту, а потом и друг на друга, но уже не скрипел снег под ногами так задорно, уже не отливал сиреневым столь явственно. И этот запах морозного дня – он остался ярким чувственным воспоминанием, наполненным томлением ушедшей юности.

Как оказалось, она много читала, любила стихи Блока и одиночество, и когда вокруг не было посторонних зрителей и слушателей, темп ее речи менялся, и она говорила не торопясь, даже слегка нараспев. Она трогательно взмахивала пушистыми, с белым налетом инея, ресницами и теребила шарф или полу пальто, когда волновалась. Иногда с ней случались приступы неудержимого веселья, и тогда она втихаря вдруг набирала полную пригоршню снега, запускала ею в Исая и, хохоча, убегала. Он, разумеется, всегда догонял ее, но, не умея отомстить баловнице, останавливался в полушаге, а она падала в снег и хохотала. Тем самым шалость ее всегда оставалась безнаказанной. Ее огненные волосы разлетались во все стороны, и казалось, что вот сейчас снег под ними начнет таять. Валя закрывала глаза или жмурилась, и нос ее смешно морщился, а румяные от бега и веселья щеки удивительно гармонировали с горящими рыжим огнем волосами. В такие минуты Исай не знал, что ему делать: смущено улыбаясь, он стоял и смотрел на лежавшую на снегу Валю, но чувствовал побежденной не ее, а себя.

Порой ему хотелось спросить ее про то – первое – прослушивание. Понравилось ли ей, как они пели с Володей? Потому что во второй раз они проболтали всю прогулку, и спеть ему так ничего и не пришлось. Быть может, и первое приглашение имело иную цель?..

Вскоре их прогулки стали ежедневными. После занятий во Дворце, а иногда и сразу после школы, они шли в парк. Нередко они встречали там одноклассников или приятелей. Разумеется, без сплетен тут обойтись не могло. В то время еще никто из Исаевых сверстников с девочками не встречался, и не удивительно, что он стал предметом всеобщего внимания. Приятели пытались выяснить у Исая, что да как, но он уходил от подобных разговоров, и даже Володе отвечал сухо, что, мол, «мы дружим, обсуждаем книги, ходим на каток. Что именно из этого тебя интересует?» И, что самое главное, так ведь оно и было, и потому любые намеки и подмигивания только раздражали Исая.

Валя тем временем раскрывалась с новой, удивительной стороны. Не осталось и следа той ершистости, что все время казалась ему чуть ли не главной ее чертой. Это была тонкая, глубокая, трепетная натура. Она много читала, любила Пушкина, Лермонтова, Маяковского. А о Блоке вообще могла говорить бесконечно.

– Девушка пела в церковном хоре… – читал он ей стихи, и ему представлялось, что они написаны про нее, про девочку Валю, поющую пускай и не в церковном, но в самом что ни на есть хоре.

Иногда Валя брала с собой какую-нибудь книжку и с увлечением зачитывала из нее особо полюбившиеся отрывки. Ей, видимо, нравилось, как Исай слушал ее: неподвижно, не отводя взгляда большущих черных глаз. Этот взгляд вызывал легкий, щекочущий жар на ее лице, заставляя ее щеки рдеть ярче снегирей, облепивших соседний куст. Иногда Валя внезапно поворачивалась к Исаю, и тогда ей удавалось поймать его взгляд до того, как он успевал погасить в нем восхищение. Не зная, что делать с этим дальше, она немедленно вскакивала и запускала в своего спутника снежком. Он смеялся, смешно прикрываясь руками, и втягивал голову, а она скакала вокруг, норовя попасть в беззащитный участок его шеи, неприкрытый шарфом.

На самом деле, в его взгляде таилось не только восхищение, но и ревность: мысль, что кто-то другой может смотреть на нее точно так же, что она вздумает разделить с кем-то другим свою любовь к стихам и к поэтам, пронзала Исая острым клинком ревности, как будто он сам был одним из тех поэтов, что так любила и почитала Валя.