Девять писем об отце

Затем Анна Карповна представила ребятам еще одного автора. Из угла выдвинулся человек лет двадцати девяти – тридцати, худой, с черной копной вьющихся волос и черными же маленькими усиками. Это был тот самый молодой учитель, который еще в прошлом году периодически появлялся на уроках Анны Карповны, садился на заднюю парту и что-то записывал. Она тогда представила его своим ученикам, но никто его имени не запомнил – во-первых, было ни к чему, а во-вторых, слишком оно было замысловатым.

Учитель этот часто приходил на заседания кружка, но и на них больше слушал, чем выступал. Однако когда он говорил, то было видно, что каждое его слово взвешено и продумано. Вдумчивость (а может быть, и перенесенные тяготы судьбы) выдавала неожиданно глубокая для его возраста морщина между бровей и грустные, задумчивые глаза, которые не меняли своего выражения, даже когда он улыбался. Ребята знали, что он воевал как раз в том возрасте, в который только что вступили они, и потому фигура серьезного не по годам учителя была окутана ореолом романтики и вызывала подспудное уважение.

И вот он выдвинулся из угла, где до этого сидел, слушая выступления учеников. Вышел он почему-то с гитарой, что сразу заинтересовало Исая. Учитель прислонил гитару к столу и прочел несколько стихотворений. Читал он хорошо, воодушевленно, но Исай не запомнил, о чем были эти стихи. Что-то о войне, о мужестве, о предназначении. Но тут учитель сказал:

– Некоторые свои стихи я исполняю под гитару. Вот, послушайте.

С этими словами он взял гитару и запел:

Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори.
На смену декабрям
Приходят январи…

Это было поразительно. Довольно обычный голос учителя во время пения преобразился, и незначительные, казалось бы, слова вдруг стали торжественными и весомыми, как будто их наполнили новым неведомым смыслом. Сердце Исая сжалось и не разжималось до последнего аккорда.

– Спасибо, Булат Шалвович, – сказала Анна Карповна. – У вас очень красивые стихи, и музыка их чрезвычайно украшает.

Потом говорили о правилах сложения стихов, о стихотворных размерах, о рифмах. Все это Исай уже когда-то слышал или где-то читал. Ему же хотелось поговорить лично с молодым учителем, и он ждал, когда закончится заседание.

Он догнал учителя в конце коридора, когда тот уже собирался выходить из школы.

– Булат Шалвович, простите, я могу узнать у вас одну вещь?

– Разумеется.

Исай подождал, пока тот закуривал папиросу.

– Ты спрашивай – спрашивай, – подбодрил его учитель, выпуская белый дым в черное осеннее небо.

– Я хотел узнать… Как вы пишете стихи? Что при этом самое главное? Я, конечно, понимаю – все важно. И все-таки? За что-то ведь надо зацепиться, что-то приходит первым. Что это? Смысл? Рифма? Целая строфа? Что? Может быть, музыка?

Булат Шалвович с интересом поглядел на Исая. Ему, казалось, были приятны вопросы, заданные подростком.

– Тебя как зовут? – спросил он.

– Исай Шейнис.

– Знаешь, Исай, я думаю, никто не ответит тебе на этот вопрос. Я сам, например, всегда хотел… и до сих пор хочу… поговорить с Александром Сергеевичем… Эдак знаешь, запанибрата: усесться с ним на кухне за чашечкой чаю… или не чаю… и спросить его: «Старина, как это тебе так удается?». И чтобы он мне, понимаешь… только мне, как лучшему другу… объяснил, как рождаются шедевры. Чтобы передал мне свою формулу. А я бы потом в нее подставлял слова, как цифры в уравнение, и получал бы на выходе шедевр. Заманчиво, правда?

– Да, заманчиво, – согласился Исай. – Я вот пытаюсь найти хоть что-то, нащупать нить какую-нибудь, и не могу, все ускользает…

– А ты, главное, не унывай, продолжай пытаться, и все получится. Вот ответь мне, пожалуйста, на один вопрос: как ты сам чувствуешь – тебе есть, что сказать людям? Только честно.

Исай задумался.

– Я не уверен. Точнее, я бы хотел, чтобы было, а на самом деле я не уверен.

– Вот именно. А ведь это самое главное – иметь, что сказать. Потому что если нечего сказать, то незачем и голос надрывать, и время тратить. Особенно сейчас, когда стране нужны рабочие руки.

– Булат Шалвович, вы понимаете, я чувствую, что есть что-то такое, что я хочу и не могу найти в чужих стихах. Вроде, там все уже сказано, да не все…

– Ну, например, что ты не смог найти?

– Про сирень, – почему-то сказал Исай, и тут же смутился от того, как глупо и мелко это прозвучало. Он поспешил пояснить: – Про первую и последнюю встречу, когда вокруг май, и цветет сирень. Про то, что эта встреча никогда не повторится, но именно поэтому и останется навсегда.

– Да ты смотри-ка! – воскликнул Булат Шалвович, – ведь это уже поэзия! Белый стих. Ты его, Исай, запомни, а домой придешь – запиши. Вот тебе и первый шедевр.

– Вы смеетесь.

– Да что ты! – учитель положил Исаю руку на плечо. – Мне, дружок, не до смеха, я ведь и сам мучаюсь. Серьезно. Давно и тщетно ищу себя. Вот ты говоришь, что стихов про сирень не нашел у великих. Так это же и хорошо: значит, нить нащупана, бери да пиши. И это будет твое. Твой собственный шедевр. Понимаешь, о чем я?