Девять рассказов

Дождь лил пуще прежнего. Я прошел по улице и посмотрел в окно комнаты отдыха Красного креста, но солдаты стояли у буфетной стойки по двое-трое в ряд и даже через стекло было слышно, как скачут пинг-понговые мячики в соседней комнате. Я перешел через улицу и вошел в гражданскую чайную, в которой никого не было, кроме немолодой официантки, так на меня посмотревшей, словно ей не понравился мой мокрый плащ. Я повесил его на напольную вешалку со всей бережностью, а затем уселся за столик и заказал чай и тост с корицей. Это были мои первые слова, сказанные кому-либо за весь день. Затем я порылся во всех карманах, включая карманы плаща, и наконец нашел пару несвежих писем, чтобы перечитать их: одно от жены, писавшей мне, как испортился сервис в кондитерской «У Шраффта» на Восемьдесят восьмой улице, и одно от тещи, просившей меня, пожалуйста, прислать ей немного кашмирской пряжи, как только выберусь из «лагеря».

Пока я пил первую чашку чая, в чайную вошла та самая юная леди, которую я видел и слышал в детском хоре. Волосы у нее насквозь промокли, и выглядывали кончики ушей. С ней был совсем маленький мальчик, несомненно, ее брат, чью кепку она сняла двумя пальцами, словно лабораторный образец. Замыкала шествие деловитого вида женщина в мятой фетровой шляпе – предположительно их гувернантка. Хористка, сняв на ходу пальто, выбрала столик – удачно, на мой взгляд, поскольку он находился в восьми-десяти футах прямо перед моим. Она и гувернантка сели. Маленький мальчик, вероятно лет пяти, еще не был готов усаживаться. Сбросив свой бушлат, он с невозмутимым выражением прирожденного буяна стал методично донимать гувернантку, толкая свой стул по полу туда-сюда и глядя на ее лицо. Гувернантка, не повышая голоса, два-три раза велела ему сесть, но она лишь зря сотрясала воздух, и только когда сестра мальчика обратилась к нему, он подошел и прижался поясницей к своему стулу. Затем он взял салфетку и положил себе на голову. Сестра убрала ее, развернула и постелила ему на колени.

Не успели им подать чай, как хористка заметила, что я уставился на ее компанию. В ответ она уставилась на меня этим своим умудренным взглядом крупье, затем неожиданно улыбнулась мне, такой расчетливой улыбочкой. Довольно лучезарной, какими иной раз бывают расчетливые улыбочки. Я тоже улыбнулся ей, далеко не так лучезарно, чтобы не показывать черную временную пломбу между двух передних зубов, поставленную мне армейским дантистом. Не успел я опомниться, как юная леди с завидной статью оказалась передо мной. На ней было платье из шотландки – полагаю, шотландки Кэмпбелла[31]. Мне показалось, что это чудесное платье для очень юной девушки в такой дождливый-предождливый день.

– Я думала, американцы презирают чай, – сказала она.

Она сказала это не как всезнайка, а как любительница правды или статистики. Я ответил, что есть у нас такие, кто не пьют ничего, кроме чая. Я спросил ее, не желает ли она составить мне компанию.

– Спасибо, – сказала она. – Пожалуй, только на долю секунды.

Я встал и выдвинул для нее стул, напротив меня, и она присела на самый краешек, с легкостью удерживая прямую и прекрасную осанку. Я вернулся – почти метнулся – на свое место, всячески желая поддержать беседу.

Когда же я уселся, я не мог придумать, что бы такое сказать. Я снова улыбнулся, все также скрывая черную пломбу. И высказался насчет того, что увольнительная вышла определенно ужасной.

– Да; весьма, – сказала моя гостья чистым, уверенным голосом человека, ненавидящего светскую болтовню. Она положила пальцы на край стола, как на спиритическом сеансе, затем почти мгновенно сомкнула ладони – ногти у нее были обкусаны до мяса. Часы военного образца на запястье напоминали, скорее, штурманский хронограф. Циферблат на ее тонком запястье казался слишком большим. – Вы были на репетиции хора, – сказала она невзначай. – Я вас видела.

Я сказал, что определенно там был и слышал, как ее певческий голос выделялся среди остальных. Я сказал, что у нее, по-моему, очень красивый голос.

Она кивнула.

– Я знаю. Я собираюсь стать профессиональной певицей.

– Правда? В опере?

– Господи, нет. Я собираюсь петь джаз по радио и сделать кучу денег. Потом, когда мне будет тридцать, я уволюсь и буду жить на ранчо в Огайо, – она коснулась тыльной стороной ладони своей мокрой макушки. – Вы знаете Огайо? – спросила она.

Я сказал, что проезжал его поездом несколько раз, но на самом деле не знаю. И предложил ей кусочек тоста с корицей.

– Нет, спасибо, – сказала она. – Я ем, как птичка, вообще-то.

Я откусил тост и высказался насчет того, что в Огайо довольно суровая местность.

– Я знаю. Мне сказал один американец, которого я встретила. Вы одиннадцатый американец, которого я встречаю.

Ее гувернантка отчаянно подавала ей знаки, чтобы она вернулась за свой столик – по существу, чтобы не досаждать человеку. Моя гостья, однако, спокойно придвинула свой стул на дюйм-другой ближе, разорвав спиной всякую связь с родным столиком.

– Вы ходите в ту секретную разведшколу на холме, не так ли? – осведомилась она невозмутимо.