Девять рассказов

Памятуя о бдительности не хуже прочих, я ответил, что приехал в Девоншир поправлять здоровье.

– Ну еще бы, – сказала она. – Я все-таки не вчера родилась, знаете ли.

Я сказал, что готов на этот счет побиться об заклад. И с минуту пил чай. Мне стало как-то неловко за свою осанку, и я сел прямее.

– Вы кажетесь довольно культурным для американца, – изрекла моя гостья.

Я ей сказал, что от таких слов веет снобизмом, если хорошенько подумать, и что я надеюсь, она не такая.

Она покраснела, невольно добавив мне светскости, которой мне недоставало.

– Что ж. Большинство американцев, которых я видела, ведут себя как животные. Они вечно шпыняют друг друга по любому поводу и всем грубят, и… Знаете, что один из них сделал?

Я покачал головой.

– Один из них бросил пустую бутылку от виски в окно моей тети. К счастью, окно было открыто. Но разве это, по-вашему, очень культурно?

Я считал, что не очень, но я этого не сказал. Я сказал, что многие солдаты, во всем мире, далеко от дома, и что мало, кто из них видел что-то по-настоящему хорошее в жизни. Сказал, что большинство людей, как мне кажется, могут сами догадаться об этом.

– Возможно, – сказала моя гостья, не очень уверенно. Она снова подняла руку к мокрой голове и подобрала несколько светлых прядей, пытаясь прикрыть торчащие уши. – У меня волосы вымокли, – сказала она. – Я просто чучело, – она взглянула на меня. – У меня довольно волнистые волосы, когда они сухие.

– Я это вижу, в самом деле.

– Не совсем кудрявые, но довольно волнистые, – сказала она. – Вы женаты?

Я сказал, что женат.

Она кивнула.

– А вы очень глубоко любите жену? Или я касаюсь слишком личного?

Я сказал, что, когда она коснется, я ей скажу.

Она продвинула по столу свои руки с тонкими запястьями ближе ко мне, и я помню, как мне захотелось что-нибудь сделать с этими ее огромными часами – возможно, предложить ей носить их на талии.

– Обычно я не слишком коммуникабельна, – сказала она и взглянула на меня, желая убедиться, что я знаю значение этого слова. Однако я не подал ей никакого знака. – Я подошла исключительно потому, что подумала: вы кажетесь таким чрезвычайно одиноким. У вас чрезвычайно чуткое лицо.

Я сказал, что она права, мне было одиноко, и что я очень рад, что она подошла ко мне.

– Я приучаю себя быть более сострадательной. Моя тетя говорит, я ужасно холодный человек, – сказала она и снова пощупала макушку. – Я живу с тетей. Она чрезвычайно добрый человек. После смерти моей матери она сделала все, что в ее силах, чтобы мы с Чарльзом чувствовали себя устроенными.

– Я рад.

– Мама была чрезвычайно культурным человеком. Весьма чувственной, во многих отношениях, – она взглянула на меня с какой-то новой проницательностью. – Вы находите меня ужасно холодной?

Я сказал, что вовсе нет – более того, совсем напротив. Я назвал ей свое имя и спросил, как ее зовут. Она замялась.

– Звать меня Эсме. Я не думаю, что назову вам свою фамилию, на данный момент. У меня есть титул, и он просто может сильно на вас подействовать. На американцев он, знаете ли, действует.

Я сказал, что на меня он вряд ли подействует, но что это может быть хорошей идеей, попридержать титул до поры, до времени.

И тогда я почувствовал чье-то теплое дыхание у себя на шее сзади. Я обернулся и чуть не столкнулся нос к носу с младшим братом Эсме. Проигнорировав меня, он обратился к сестре пронзительным дискантом:

– Мисс Мегли сказала, ты должна прийти и допить свой чай!

Доставив это донесение, он уселся на стул между сестрой и мной, справа от меня. Я рассмотрел его с большим интересом. Вид у него был совершенно великолепный в коричневых шетландских шортах, темно-синем свитере, белой рубашке и полосатом галстуке. Он взглянул на меня в ответ удивительно зелеными глазами.

– Почему люди в фильмах целуются боком? – потребовал он ответа.

– Боком? – сказал я. Эта проблема и меня озадачивала в детстве. Я сказал, что наверно это потому, что у актеров слишком большие носы, чтобы целоваться с кем-то лицом к лицу.

– Его зовут Чарлз, – сказала Эсме. – Он чрезвычайно умен для своего возраста.

– Глаза у него определенно зеленые. Правда ведь, Чарлз?

Чарлз бросил на меня пренебрежительный взгляд, которого заслуживал мой вопрос, а затем сполз, извиваясь, со стула, так что все его тело оказалось под столом, и только голову он удерживал на краю стула на манер борцовского моста.

– Они оранжевые, – сказал он напряженным голосом, обращаясь к потолку. Он поднял угол скатерти и накрыл им свою симпатичную сурьезную мордашку.

– Иногда он блестящий, иногда – нет, – сказала Эсме. – Чарлз, ну-ка, сядь!

Чарлз остался на прежнем месте. Казалось, он задерживал дыхание.

– Он очень скучает по нашему отцу. Его лишили жизни в Северной Африке.

Я выразил сожаление.

Эсме кивнула.