Девять рассказов

Мои мать с отцом развелись зимой 1928 года, когда мне было восемь, а в конце весны мать вышла за Бобби Агаджаняна. Годом позже, после краха на Уолл-стрит, Бобби потерял все, что было у них с мамой, за исключением, по-видимому, палочки-выручалочки. Так или иначе, Бобби практически в одночасье сделался из убитого биржевого маклера и недееспособного бонвивана живым, пусть и не вполне квалифицированным, агентом по оценке Общества независимых американских художественных галерей и музеев изобразительных искусств. Через несколько недель, в начале 1930-х, наша пестрая троица перебралась из Нью-Йорка в Париж, где Бобби было сподручнее вести дела. Будучи бесстрастным, если не сказать бесчувственным, десятилеткой в то время, я перенес этот серьезный переезд, насколько могу судить, без ущерба для здоровья. Вот переезд обратно в Нью-Йорк, девять лет спустя, через три месяца после смерти матери, сказался на мне, и сказался ужасно.

Помню примечательное происшествие, случившееся через день-другой после того, как мы с Бобби прибыли в Нью-Йорк. Я стоял в битком набитом автобусе на Лексингтон-авеню, держась за эмалированный поручень возле водительского места, бок о бок с одним типом. Несколько кварталов водитель повторял столпившимся у передней двери краткое указание «перейти в конец салона». Некоторые пытались следовать ему. Другие – не пытались. В результате, когда мы стояли на светофоре, сидевший передо мной измученный пассажир крутанулся и воззрился на меня. В девятнадцать я ходил без шляпы, с плоским черным, не особенно чистым помпадуром, нависавшим на континентальный манер над едва заметным дюймом лба. Пассажир тихо обратился ко мне этаким рассудительным тоном.

– Ну, ладно, браток, – сказал он, – шевели задницей.

Наверно, меня задел «браток». Даже не потрудившись нагнуться – дабы поддержать заданный им приватный, de bon gout[45], характер нашей беседы, – я уведомил его по-французски, что он грубый, тупой, заносчивый имбецил, и ему ни за что не понять, как я его презираю. Затем, довольный собой, я переместился в конец автобуса.

Дальше стало хуже. Как-то раз, примерно через неделю, когда я выходил из отеля «Ритц», где мы с Бобби постоянно останавливались, мне показалось, что все сиденья из всех нью-йоркских автобусов выкрутили, вынули и расставили по улице, где полным ходом все как сумасшедшие играли в музыкальные стулья. Пожалуй, у меня могло бы возникнуть желание вступить в игру, если бы манхэттенская церковь выдала мне особую грамоту, гарантирующую, что другие игроки будут почтительно стоять, пока я не сяду. Когда же стало ясно, что ничего подобного не предвидится, я перешел к более решительным действиям. Я взмолился, чтобы город стал свободен от людей, и мне было бы даровано одиночество – о-д-и-н-о-ч-е-с-т-в-о. А такая молитва в Нью-Йорке редко теряется или задерживается в пути, и совсем скоро все, чего я касался, стало обращаться в твердое одиночество. По утрам чуть позже полудня я посещал – самолично – художественную школу на углу Сорок восьмой и Лексингтон-авеню, которую ненавидел. (За неделю до того, как мы с Бобби оставили Париж, я выиграл три первых приза на Национальной Юношеской Выставке, проходившей во Фрайбургских галереях. За время вояжа в Америку я поглядывал в зеркало у нас в каюте, отмечая свое поразительное внешнее сходство с Эль Греко.) Три вечера в неделю я проводил в кресле дантиста, где мне, в течение нескольких месяцев, удалили восемь зубов, включая три передних. Остальные два дня я обычно проводил, слоняясь по художественным галереям, в основном, на Пятьдесят седьмой улице, где разве только не плевался на американские творения. По вечерам я в основном читал. Я купил полное собрание Гарвардской классики – дело в том, что Бобби сказал, что их некуда ставить в нашем люксе – и как маньяк прочитал все пятьдесят томов. Почти каждую ночь я ставил мольберт между нашими двумя кроватями в номере, и писал картины. За один только месяц, согласно моему дневнику за 1939 год, я закончил восемнадцать картин маслом. Что весьма примечательно, семнадцать из них были автопортретами. Впрочем, иногда – вероятно, когда моя Муза капризничала – я откладывал краски и рисовал карикатуры. Одна из них у меня сохранилась. Она изображает пещеру рта человека на приеме у дантиста. Язык человека представляет собой банкноту Казначейства США достоинством в сто долларов, а дантист грустно говорит по-французски: «Думаю, мы можем сохранить коренной, но, боюсь, придется расстаться с языком». Она у меня была однозначно любимой.

Разделяя с Бобби одну комнату, мы были не более и не менее совместимы, чем, скажем, исключительно попущенный гарвардский старшекурсник и исключительно вредный кембриджский новичок. Когда же, по прошествии недель, мы постепенно обнаружили, что оба любили одну и ту же покойницу, это отнюдь не пошло нам на пользу. Более того, мы стали относиться друг к другу в кошмарной манере после-вас-Альфонс. Обмениваться задорными улыбками, сталкиваясь на пороге ванной.