Девятая квартира в антресолях - 2

Что стало истинной причиной его ухода сюда, причиной невозможности вести обыденный образ привычной жизни. Лиза? То, что не смог он пережить то ее возможное падение, что не представлял себе путей, какими стал бы выбираться из того, несостоявшегося вовсе, ужаса? То, что винил себя в этом? В чем? Ничего же не случилось. Но могло! То есть он обвинял себя в том, что лишь могло стать возможным, а он уже не был к этому готов? И боится, что это может произойти на самом деле. И он не может, не имеет сил, возможностей, путей, знания – как именно защитить выросшую дочь. Как быть хорошим отцом, как ощущать себя хорошим отцом. Что делать? Что говорить?

И тут же он понимал, что все это ложь. Красивая, правильная ложь того, кто лишь хочет казаться хорошим родителем, а на самом деле он сейчас почти ненавидит свою дочь. Ненавидит за то, что она ослушалась его, что-то решила и совершила сама, без него. За то, что сделала возможными эти его сомнения и метания, что поставила под угрозу, нет, не имя его, не честь, это все как раз казалось сейчас глупостью несусветной! Поставила под сомнение все течение их благополучной, размеренной, правильной жизни, а главное – его знание о том, что он все делает для нее, и делает верно, так как надо, что он хороший, черт возьми! Хороший отец!

С каким-то истовым, извращенным восторгом он глубоко внутри себя допускал картину, в которой все состоялось. В которой Лиза была поругана, обесчещена, несчастна. Где она молила его о прощении, а он мог ей бросить в лицо: «Вот! Ты сама виновата!» С наслаждением. И лишь потом, свысока простить. Но в своем воображении он все никак не мог дойти до сцены прощения, а раз за разом прокручивался сюжет с падшей дочерью. И сам он был в тех видениях не самим собой, а каким-то иным, беспощадным, бездушным почти человеком, но получающим от видений, пусть краткосрочное, но удовлетворение. Нет! Он не отец. Он несостоявшийся отец.

Он несостоявшийся помещик. Где его земли, где наследное имение? Он и организатор несостоявшийся. И исследователь, и новатор. Прав был в свое время Антон, ничего ему нельзя было доверять, зря он переменил свое мнение. Где прибыль мастерских, где результаты его прожектов, его риска? Все профукал, все размотал по ветру. Поставил под угрозу благосостояние других людей. Натальи, пайщиков, управляющего, работников, окрестных крестьян, дочери. Получается, что к возрасту седины и подведения итогов он подошел с пустыми руками. Так то. Признайся себе, что дело в этом.

Неужели нечто подобное духовный пастырь высказал этой несчастной, озлобленной на жизнь женщине? Уж вот у кого несостоятельность полнейшая. Полетаев не знал, каково положение вдовы в плане финансовом, да его это и мало волновало. Но потерять обоих детей. Это горе. Разве можно этим попрекать или хотя бы упоминать! Чем ей жить, как быть дальше? За что цепляться в жизни? Вот хотя бы за эту свою злость. Неважно на кого, неважно за что… Так ли?

Как бы в ответ на его мысли хлопнула входная дверь дома. Кто-то вошел или вышел. Никто не постучался, и Полетаев сам выглянул из комнаты посмотреть – кто там? В сенях не было никого. Он распахнул дверь на улицу. Вдова стояла в шаге от нее, облокотившись на бревна стены.

– Встали? – спросил Андрей Григорьевич, чтобы хоть что-то сказать.

– Чего сидеть-то? – хмуро проговорила женщина. – Все равно ничего не высидишь.

– Вы гулять? – совершеннейшую глупость спросил он.

Вдова лишь бросила на него взгляд, полный ехидства.

– Я в том плане, что Вам, наверное, нужен пока провожатый? – как бы оправдывался Полетаев. – Где Ваша компаньонка?

– Ушла в храм, – коротко отрезала вдова и отвернулась, глядя на тропу.

– Хотите, я ключ от калитки попрошу? – почему-то не сдавался и не уходил Андрей Григорьевич.

– Неси, – снизошла вдова.

Полетаев сходил к Демьянову, тот добыл ключ. Вдова пыталась идти сама, но часто приходилось опираться на руки мужчин, ей еще было тяжело двигаться. Впервые на прогулочной тропе оказались сразу трое. Как-то так получилось, что сначала все молчали, потом вдова начала говорить в пустоту, а потом Демьянов вел с ней беседу, а Полетаева они как бы не замечали, не ставили в расчет, забыли, что и он тут. Тот только слушал.

***

Девочка стала на цыпочки, потянувшись вверх, на самом краешке пододвинутого стула, и аккуратно сняла пыльную коробку с верхней полки кладовки. Она спустилась вниз, протерла рукой крышку и, сняв ее, достала пару нарядных туфелек. Стала примерять, но успела надеть только одну.

– Тебе кто позволил рыться в вещах! – на пороге возникла мать и смотрела на нее сейчас ненавидящими, злыми глазами. – Я убрала все на зиму. Как ты посмела? Без спросу!

– Мамочка! Но это же – мои туфельки! – девочка прижала необутый башмачок к сердцу. – Завтра первый мой день в гимназии. Можно я их надену?

– Надо было сначала спрашивать. Теперь – нельзя! – отрезала мать.

– Мамочка, ну, пожалуйста. Все девочки будут такие нарядные. И у меня новое платье, и передник. И портфель.

– Вот и ботинки у тебя будут новые. Скоро осень, нечего форсить.