Девятая Парковая Авеню (СИ)

— Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Милый, нежный, сладкий, циничный, бесчувственный и жестокий выросший ребёнок-киллер… доверяй мне как прежде. Неужели я не заслужил?! Доверяй мне, умоляю. В больнице я сорвался. Ты открыто соблазнял меня, а против такого невозможно устоять. Любимый мой, крестник… твоя красота зашкаливает за все известные измерители. Она чудовищна по своей силе и не поддаётся никакому оцениванию вообще. Я подозреваю… точнее, уверен на все сто: ты единственный в мире человек. Такой человек. Эх, блядь… язык коснеет называть тебя человеком. Люди такими не бывают. Поставить рядом с тобой любого человека, любого пола, глянцевых моделей или детей. Всех, кто официально признан красивым, сексуальным и так далее, или просто юным и привлекательным в силу своей свежести и невинности… и понять, что красота или искусственна, или преходяща. И всё время словно чего-то не хватает. Что, так или иначе, дети вырастут и потеряют львиную долю привлекательности, окунувшись в нелёгкую взрослую жизнь. Что модели, проснувшись поутру после дикой попойки, глянут на себя в зеркало, ужаснутся и поймут, что глянец ночью был спущен в унитаз. Они и красота — вещи несовместимые, не имеющие друг с другом вообще ничего общего. А ты… сколько себя, в смысле тебя помню…

— У меня щека разболелась, сволочь, — проворчал я, прерывая его дифирамбический монолог. — Будет синяк, скорее всего. Свои кулачищи, бллин, ты вообще должен сдавать в гардероб перед тем, как лапать людей из другой весовой категории.

— Я едва коснулся тебя, малыш, так что не придуривайся, — тем не менее он довольно нежно и настойчиво вылизал мне щеку и вынес в зал.

Нас встретили почему-то аплодисменты и восторженные возгласы. Из-за банкетного стола Хардинга, который я обычно лицезрел пустовавшим и который сейчас был щедро накрыт по старым добрым русским традициям

(«насколько я понял из количества бутылок коскенкорвы^1»),

поднялся какой-то седобородый (и лысый) делегат и радостно залепетал на исковерканном английском:

— Бриллиант! Жемчужина Америки! Чтоб мне провалиться, Шеппард, где вы взяли это чудо?!

— Оно сошло ко мне с небес, — небрежно ответил Хардинг и с лёгкостью подбросил меня в воздух. Не успел вздох ужаса прокатиться по залу, как он меня уже поймал и бережно поставил на пол, быстро шепнув на ухо: — Танцуй, мой Ангел. Музыка — твоя любимая…

Ну, само собой. Знаменитейшая песня “Venom” в исполнении Кирсти-дьявола с альбома 2000-го года. Под этот шедевр я забываю, что стою вообще-то голышом, что на меня все смотрят и что на меня смотрит Руперт. А самое главное — на меня смотрит паскуда Энди, никакого понятия не имеющий о том, насколько привычно для меня это дело. Он уже, небось, в отупляющем травматическом шоке…

Изящно пролетая мимо Шепа, я взял у него из рук пару салфеток и, присаживаясь по очереди на колени всем делегатам, аккуратно вытирал слюни, заливавшие им подбородки. Я бы и рад добавить, что приукрашиваю их реакцию, но, увы… Их голодные глаза, не привыкшие к подобным шоу, жгли мне тело довольно приятным согревающим образом, поэтому, добравшись до МакЛахлена, я находился в прекрасном расположении духа. Дразнясь, повилял перед ним задницей, отошёл, поклонившись всем, и с нескрываемым облегчением оплёл ногами тощие ляжки Ламарка.

— Рад тебя видеть, — доверительным голосом сообщил я художнику, бессовестно целуя его в губы и ярко блестя чуть обезумевшими синими глазами. — Как дела?

— Не знаю… — честно ответил Руперт, сосредоточенно рассматривая белые шрамы на моих запястьях. — Ты здоров?

— Физически — да. Психически… ты же сам видишь, в каком я состоянии.

— Вижу.

— И понимаешь?

— Понимаю.

— В таком случае без всяких предисловий к делу. Через сутки, максимум, я найду того, ради кого дважды чуть не расстался с жизнью, и…

*

— Вот и всё, — взгляд Ламарка внезапно стал очень печальным. — Надеюсь, у тебя получится. Пугливую лань приручить легче, чем в данных обстоятельствах твоего возлюбленного, но ты ведь тоже не лыком шит, дорогой мой. Справишься…

— Спасибо, Руп. Ты не очень зол на меня за это развратное представление и посиделки нагишом у тебя на коленях?

— Злиться бесполезно. Кроме того, это ведь невинная забава, вроде сегодняшнего утра, когда Фредди занимался с тобой любовью.

Миокард упал с жёрдочки и остался лежать на дне своей клетки без движения. Я поднял голову художника за подбородок и осторожно заглянул в глаза. Они были сухими и холодными. Но лучше бы Руперт заплакал. От его взгляда мне стало страшно.

— Он сам тебе рассказал?

— Нет. Уверен, так же, как и ты, он предпочёл хранить эту тайну до гробовой доски. Но я же его отец. Я видел, в каком состоянии он сбегал из дому, а в каком вернулся. Его сияющие удовлетворением виноватые глаза. Его оживление и ни намёка на прежнее суицидное настроение. Его старательное принужденное молчание и, как снег на голову, заявление вернуться к Анни. Могла быть лишь одна причина всех этих аномалий.

— А ты говорил Альфреду, что обо всём догадался?