Сделав вдох, Маркус попытался успокоить бешено колотящееся сердце. «Держи себя в руках». Он прислушался. Стон повторился. Только это был стон не боли, а удовольствия. Маркус вздохнул и покачал головой. Неудивительно, что шеф не отвечал на звонки. Офицер Грэй убрал оружие в кобуру.
По мере того как он поднимался по лестнице, стоны становились все громче и хаотичнее, пока не достигли пика – что, с учетом обстоятельств, было почти комичным. Воздух в доме обладал каким-то противоестественным качеством, и Маркус задался вопросом, действительно ли он бодрствует, а не спит дома, в подвале своей матери, и все это ему только снится.
В паре футов от полуоткрытой двери Маркус замешкался. Голос у него в голове исказился от помех – тот же самый голос, который он слышал по полицейской рации. Коридор поплыл, перед глазами появились темные пятна. Маркус слышал у себя в голове шум церковного собрания, миллион бормочущих голосов.
Он прислонился к стене, пытаясь унять бушующие в голове волны. Живот крутило.
Маркус побрел вперед, тщетно пытаясь справиться с накатывающей тошнотой. Когда он пересек порог спальни, к горлу подступил комок непереваренного завтрака.
Оззи Белл лежал на кровати голый и прикованный наручниками к стойкам. Его безжизненное тело, подобно свитку из плоти, покрывали вырезанные на коже кровавые символы. На краю кровати стояла, наклонившись вперед, обнаженная Сьюзан Прюитт, в то время как ее брат Зик трахал ее сзади. С каждым толчком она стонала. По губам у нее текли ручьи черной жижи.
– Можешь поиметь ее следующим, – ухмыльнулся Зик, шлепнув по голой заднице Сьюзан с такой силой, что змея, выколотая у нее на бедре, заплясала от удара. – Она вся твоя, если будешь страдать ради нас.
Сьюзан подняла голову и улыбнулась, обнажив вымазанные в грязи зубы.
– Я не могу… – успел лишь произнести Маркус, прежде чем полностью утратил дар речи. Зик слез с сестры и приблизился к двери. Маркус потянулся к кобуре, нащупал рукоять пистолета и вскрикнул от ужаса, когда Зик Биллингс положил руку ему на лицо.
– Сможешь, – сказал Зик.
Чак Типтри постучал в парадную дверь старого дома Имоджин и стал ждать, слушая приглушенные шаги и голоса внутри. Вытянув шею, оценивающе посмотрел на следы вандализма, о котором Джек сообщил двумя днями ранее. На досках крыльца все еще просматривались пятна красной краски, и хотя осколки стекла были убраны, полиэтилен, которым Джек затянул разбитые окна, уже успел порваться. От легкого дневного ветерка внутри трепетали занавески.
Он переступил с ноги на ногу, посмотрел на часы и поцокал языком. От этого старого дома ему было не по себе и раньше – еще до кончины Имоджин и последовавших событий. Когда они с Джеком были детьми, он всегда просил играть во дворе, а не в доме. Этот особняк казался ему каким-то неправильным, вызывал мурашки – как поход в церковь, – будто там ему было не место.
«Ты же клялся, что никогда больше не вернешься сюда, – сказал он себе. – А еще клялся, что никогда больше не увидишься с тем профессором».
Но вот он снова здесь, по просьбе доктора Бута. Чак корил себя за то, что взял трубку. В прошлый раз он просто ничего не знал, но сейчас оправдания не оставалось. Он был таким же упрямым, как и вся его родня, хотелось ему это признавать или нет. Сделал карьеру благодаря своему исключительному упрямству, даже когда шансы были против него.
Из-за открывшейся двери показалось покрытое синяками лицо Джека.
Чак ахнул.
– Что, черт возьми, с тобой стряслось?
– Встретился с матерью. Кстати, привет. – Джек криво улыбнулся. Чак изумленно таращился на израненное лицо брата, на темные отметины на горле. – Послушай, объясню позже. Входи уже в дом. Кофе готовится. Приедет Стеф, тогда и приступим.
– Хорошо, – сказал Чак, неохотно переступая порог. В воздухе все еще держался затхлый запах старого дома, но было кое-что еще. Что-то несвежее, вроде фрукта, который вот-вот испортится или уже испортился. Чак проследовал за Джеком на кухню, где у стойки стоял и наливал себе кофе уже знакомый ему человек.