Девочка и мертвецы

 Катенька взяла швабру, подошла к ведру, опустила тряпку в воду. Искалеченный Владилен Антуанович лежал совсем рядом. Катенька избегала смотреть на него. Наступала как можно дальше от тела. Ей казалось, что если она коснется тонколицего, случится что-то страшное.

 Она несколько раз провела тряпкой вокруг трупа, собрала грязь, сунула швабру в ведро.

 Макая швабру в воду, Катенька вспомнила, как когда-то отвлекалась от всяческих невзгод: напевала песенку. Раз за разом пела одну и ту же песню, и ей становилось лучше. В самые ужасные моменты жизни эта песенка помогала, вселяла радость в сердце, возвращала жизнь ловким пальчикам; песенка заставляла маленькую Катенькину душу светиться.

 Девочка тихонько запела:

 — Ай, березка, березка моя…

 — Заткнись! — закричал Ионыч и толкнул Катеньку в спину. Девочка упала прямо на труп и тут же отползла назад, зажимая ладонью рот. — Без песен тошно! — Ионыч повернулся к наворачивающему огурчик Феде и небрежно заметил:

 — Хороший ты человек, Федя.

 — Хороший, — хрустя огурцом, согласился сокольничий.

 — Пойдешь со мной? — постукивая пальцами по столу, спросил Ионыч.

 Сокольничий вздохнул:

 — А куда я денусь, Ионыч? Я с тобой хоть на край света, ты же знаешь.

 — А если я попрошу тебя остаться? — глухо спросил Ионыч.

 — Остаться? — Сокольничий замер с половиной огурца во рту.

 — Остаться. Отход наш маскировать. Сдерживать этих, из Лермонтовки, сколько сможешь.

 — Наш отход?

 — Мой, Катерины и тарелки.

 Сокольничий тщательно прожевал огурец, запил рассолом из большой жестяной кружки, вытер замасленным рукавом рот.

 — Ну?

 — Если так надо, то останусь, Ионыч.

 Помолчали.

 — Жалко мне тебя оставлять, — сказал Ионыч. — Да и надо ли? Надолго ты их всё равно не задержишь.

 — Я попробую, Ионыч.

 — Стрелок из тебя как из говна пуля, — небрежно заметил Ионыч. Глянул через плечо: Катенька, охая и ахая, возила шваброй возле трупа.

 — Для начала надо похоронить наших мертвецов, — решил Ионыч. — А то не по-людски как-то.

 — Что ж мы, звери, что ли? — согласился Федя, вставая. — Похороним.

Глава четвертая

 Похоронили Владилена Антуановича в снегу возле круглого катка за домом. Ионыч снял шапку и пробормотал:

 — Ты уж не серчай, почтенный Владилен Антуанович. Не со зла полбашки тебе отстрелил, ох не со зла, а по строжайшей необходимости. Зато смотри, какое место для могилы тебе выбрали: катайся на коньках хоть каждый вечер, пусть и в призрачном бестелесном состоянии.

 — А можно мне покататься на коньках, дядя Ионыч? — спросила Катенька, зябко кутаясь в дырявое пальтецо.

 — Нашла время, дура. — Ионыч нахмурился. — В такой трагический момент на коньках кататься!

 — Не чувствую я момента, дяденька, — призналась Катенька. — В голове будто туман какой-то, плохо очень соображаю. Кажется мне, что смерть моя приходит. Только из глубины сознания мысль выныривает: хорошо бы перед смертью на конечках покататься.

 — Лапушка. — Федя шмыгнул носом. — Ионыч! Может, разрешим красотульке нашей на конечках покататься?

 — Сбрендил, что ли? — Ионыч толкнул Катеньку в руки сокольничему. — Нет у нас времени на всякие глупости. Идите в дом. Собирайте вещички, скоро выезжаем.

 — А водитель?

 — Да он и так похоронен уже. Снега сверху чутка накидаю и порядок.

 Сокольничий взял Катеньку за руку и повел в дом. Ионыч положил лопату на плечо и грузно потопал к вездеходу. Вездеход порядочно присыпало снегом, и он походил на раненого снежного тура, мохнатого и беспомощного. У обочины в снегу темнела дыра. Ионыч подошел к дыре и заглянул внутрь.

 Водителя не было.

 Ионыч уронил лопату, схватил ружье, повел стволом, огляделся.

 Тишина.

 Гладкое белое поле, полоса леса на западе, неглубокий овражек. Поседевший от снега вездеход.

 — В кабине прячешься, дружище? — спросил Ионыч громко. — Выходь, не трону!

 Тишина.

 — Ты пьешь, родной? — спросил Ионыч, осторожно приближаясь к вездеходу. — Хошь самогоном угощу? Отличный самогон, натуральный, не какая-нибудь водочка для хиляков. Настоящий мужик только такое и должен пить, чтоб вкус жизни чувствовать. Жизнь она такая, родной: на вкус дерьмо, но так пьянит, что не захочешь с ней расставаться.

 Ионыч открыл дверцу вездехода, сунул в кабину ствол. В кабине было пусто. Нависал над прикуривателем одноглазый плюшевый мышонок. На сиденье лежала консервная банка. Ионыч взял банку свободной рукой и прочитал: “Бычки в томате”.

 — Бычки любишь? — закричал Ионыч, бросая банку в снег. — Может, ты и с выпивкой не дружишь? Тогда вот такое предложение: кувшин с настоем иван-травы. Мужскую силу увеличивает на порядок! Хочешь? Целый кувшин!

 — Хочу, Ионыч, — сказали за спиной.

 Ионыч развернулся и чуть не пальнул. Грязно выругался: перед ним стоял сокольничий.

 — Чего тут делаешь? — со злостью бросил Ионыч.

 — Услышал, как ты шумишь. Думал, помощь нужна.

 — Нужна, — буркнул Ионыч. — Водила куда-то сбежал.

 — Ты же сказал, что он подох.

 — Подох-то подох, да не подох, — замысловато ответил Ионыч, схватил Федю за рукав и потащил к яме. — Ну-ка прочти следы. Куда этот стервец ушел?

 — Нету тут никаких следов, Ионыч, — тихо сказал Федя. — Пустая яма в снегу и только.

 Ионыч побагровел: