Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

Пост на Тиша бе-ав  пришелся на воскресенье в последнюю неделю июля. На Шаббат мы работали – разбирали вещи. Мы все знали, что тем вечером, до конца Шаббата, нам надо будет поесть, чтобы подготовиться к посту. Но все пошло не так, как мы планировали. Когда в субботу вечером нас привели в Блок 16, то заставили встать на плацу. Я едва не заснула стоя. Не знаю, сколько нас продержали там, но было уже очень поздно. Мы не могли сходить в туалет, и нам нельзя было садиться – только стоять. Мне казалось, что у меня из ног вот-вот прорастут в землю корни.

Пока мы стояли и ждали сами не зная чего, старшина блока подошла к нам, девятерым девушкам из Комята, отцы и братья которых работали в крематории, и сказала, что нам передали посылку. Одна из нас взяла посылку, отошла с ней в сторону, и мы все столпились вокруг нее. Она вскрыла сверток и достала оттуда записку. Почерк был моего отца. Он писал: «Мы отправляем вам кое-что и просим обязательно этим воспользоваться».

Мы осторожно развернули сверток и увидели губную помаду, пудру и крем.

Несколько девушек сказали мне: «Что это? Твой отец сошел с ума?»

Я тоже подумала, что, вероятно, работа в крематории свела моего отца с ума. У меня никогда не было крема для лица, пудры или помады. Мама тоже не пользовалась косметикой. Это не было принято в нашем обществе.

Хайку Гелб, которая была старше нас всех, отнеслась к посылке по-другому. Она была моей родственницей из Комята (ее муж Шломо приходился моему дедушке Элиезеру двоюродным братом). Хайку хорошо знала моих родителей. Она сказала: «Девочки, если ребе Янкль написал это, есть веская причина накрасить вам лица. Идите сюда, я сама вас накрашу».

Она взялась за косметику и накрасила нас. На наших впалых, бледных щеках появился румянец, а круги под глазами стали не так заметны. Внешне мы выглядели более свежими и полными жизни, но то, что творилось у нас внутри, невозможно было закрасить никакими средствами.

Внезапно на плацу появилась группа мрачных, суровых немецких солдат и офицеров – они пришли проводить перекличку. Из каждого ряда по пять девушек они отводили в сторону одну. Потом нас перетасовали, как колоду карт, и снова велели построиться в колонну по пятеро. На этот раз немцы сменили правила игры и вывели по три первых девушки из каждого ряда. И снова всех перемешали, а потом отобрали кого-то еще. Всех отобранных отводили в сторону. В те дни Аушвиц был переполнен, и ходили слухи, что часть узниц отошлют в Германию.

В ту ночь население лагеря сильно сократилось. Целью было оставить в Аушвице только четверть заключенных. Не знаю, помогла ли нам косметика остаться в лагере. Да и вообще, мы не понимали, что лучше – уехать или остаться. Единственное, чего нам хотелось, – это выжить.

В какой-то момент меня тоже вывели из строя. Я не знала, выбрали меня или отвергли. Хаку Гелб поставили рядом со мной. Ее дочь Рибхо осталась с другими девушками. Обе горько плакали, потому что хотели быть вместе. Им было все равно, уехать или остаться, только бы не разлучаться друг с другом.

Они делали мне молчаливые знаки, умоляя: «Давай поменяемся». Когда никто из солдат на меня не смотрел, я поменялась с Рибхо; она вышла из строя и подбежала к матери, а я бросилась на ее место. Позднее я слышала, что их обеих увезли в Германию, где они работали в неплохих условиях, были освобождены и выжили. Я осталась в Аушвице.

Мы стояли на перекличке всю ночь. Утром всех, кого отправляли в Германию, посадили в поезд. Я предполагаю, что с того отбора, как и со всех прочих, девушек, которые выглядели больными и слабыми, отправляли в газовые камеры.

На следующий день, Тиша бе-ав, нас не послали на работу, а оставили спать на улице, прямо на земле. К нашему отчаянию, поститься мы не могли. У нас не было посуды, чтобы сохранить те капли супа, который нам выдавали в обед, чтобы потом съесть их по окончании поста. Мы утешали друг друга: «Станем поститься, когда вернемся домой». Мы и так почти ничего не ели.

На следующий день мы снова вернулись к своей обычной работе – сортировке одежды. В следующие недели крематорий работал днем и ночью. Аушвиц в те дни превратился в дьявольский комбинат по убийству людей. Поезда прибывали не только из Венгрии, но также из Голландии, Италии, Франции, Бельгии, Греции, Чехословакии, Польши и Германии. В конце августа их поток ослабел, и пошли слухи, что вскоре перевозить будет некого.

Мы знали, что, если поезда с евреями закончатся, закончится и работа по сортировке багажа, и боялись за свою жизнь. Девизом Аушвица было «Труд освобождает», и тот, для кого больше не было работы, становился бесполезен для нацистской машины. Мы не хотели служить этой машине, мы просто хотели остаться в живых.