Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Это все верно, говорит Алина, дядя ее действительно желал переехать в Гуннарскуг. Там он провел детство, там знал всех и каждого, там, по его мнению, сущий рай. Обыкновенно он так много рассуждал про жилье и про жалованье, что можно было подумать, будто он только и мечтал, как бы заполучить тамошний приход, однако Алина полагает, что, даже если бы сидел в самом лучшем приходе вроде Сунне или Карлскуги, он все равно бы ходатайствовал о месте в Гуннарскуге.

— Ну да, — говорит папенька, — так почему же он тогда не ходатайствует? Из-за вестра-эмтервикских прихожан? Может, считает, раз они построили ему такую большую усадьбу…

Нет, Алина думает иначе. Дядя ее с давних пор твердил своим прихожанам, что, как только освободится место в Гуннарскуге, он намерен подать прошение, и они знали, на что рассчитывать, когда строили пасторскую усадьбу. Однако ж все равно решили выстроить большую и красивую, в благодарность за помощь в неурожайный год.

— Да, верно, это я помню, — говорит папенька. — Он взял ссуду, чтобы обеспечить им заработок и посевное зерно. Что ж, он вправду сделал для них не меньше, чем они для него. И ничего им не задолжал.

— Теперь же дело обстоит так, дядюшка, — продолжает Алина, — гуннарскугский пастырь несколько лет хворал и службу отправлять не мог. Последние четыре года викарием при нем состоял старый женатый священник, который, как говорится, был у консистории этакой лошадкой на подмену и за долгие годы так и не выслужил себе постоянного места. Как вы понимаете, дядюшка, человек он бедный, а у него жена и четверо детей. И дядя Альфред думает, что викарий тоже надеялся получить гуннарскугский приход, поскольку отслужил там четыре года. И ему это очень нужно. Он даже своего дома не имеет, вынужден снимать жилье для семьи у крестьян.

— Н-да, такой тугой узелок развязать не просто, — говорит папенька.

— Дядя Альфред твердил об этом каждый Божий день. Сомнения его мучили. Ни тетя Мария, ни я не знали, как ему поступить. Гуннарскуг притягивал его ровно магнит, однако и дорогу другому священнику, старому и бедному, он переходить не хотел. «Горчица в мед попала, — повторял он. — И сладость уже не та». Но так или иначе за день до истечения срока подачи прошений он отправился в Карлстад, и мы подумали, что он все же решил подать прошение.

— Ну и ну, — говорит Элин, — вправду интересно. И как оно вышло?

— Срок подачи истекал в двенадцать, — продолжает Алина, — а дядюшка пришел в консисторию ровно в одиннадцать. Они там, говорят, все утро его ждали, и едва он появился, консисторский нотариус крикнул ему, чтобы он доставал свои бумаги. Ведь остался-то всего-навсего час. Но дядя Альфред никаких бумаг не достал. Сел, завел разговор, а время-то шло. В половине двенадцатого консисторский нотариус опять напомнил ему про бумаги: «Ты ведь не собираешься упустить этот кусок хлеба, Альфред? Ты уже в летах, хватит тебе сидеть в капелланах, под чужим началом». — «О, я вполне доволен Вестра-Эмтервиком», — отвечал дядя Альфред и с места не сдвинулся, а время шло себе и шло.

— Вот молодец, — говорит маменька. — Значит, сидел там с бумагами в кармане и не доставал их?

— Нет, не доставал, — говорит Алина. — Когда часы пробили без четверти двенадцать, консисторский нотариус опять всполошился. Протянул руку и ощупал нагрудный карман дяди Альфреда. «Бумаги-то при тебе, — сказал он, — выложи их наконец!» Дядя ответил, что, конечно, не мог поехать в Карлстад с пустым бумажником, и продолжил рассуждать о том, как Марии нравится в новой вестра-эмтервикской усадьбе. «Ей наверняка и в Гуннарскуге понравится, — вставил нотариус. — Ведь тамошние прихожане спят и видят заполучить к себе ваше семейство». Он попытался завести с дядей разговор о Гуннарскуге, но не преуспел. А время шло, и вот часы начали бить двенадцать. Тогда дядя Альфред встал, сунул руку в карман, достал пачку документов и показал консисторскому нотариусу, что среди них есть и прошение о должности в Гуннарскуге. Часы продолжали бить, дядя опустил руку, так что бумаги почти легли на стол, но пальцев не разжал, когда же раздался последний удар, поднял руку и снова спрятал бумаги в нагрудный карман. А затем без слова надел шляпу и пальто и ушел.

— Вот молодец! — повторяет папенька.