Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Да, но видите ли, дядюшка, это бы еще ладно. Худшее было впереди. Гуннарскугский народ нисколько не сомневался, что дядя Альфред станет соискателем, и потому ничего в этой связи не предпринимал. Однако когда они узнали, что он не подал прошения, сразу посыпались письма с запросами и сожалениями. А на прошлой неделе из Гуннарскуга явилась целая депутация. Сплошь самые именитые крестьяне, солидные, замечательные мужчины, дядя всех поголовно знал и прекрасно понимал, чего ради они приехали. Ну, они ему и сказали, что приход хочет призвать его как четвертого проповедника-соискателя. Ручались, что он получит все до единого голоса, пусть только примет приглашение. Я слышала, как они просили-уговаривали. Уверяю вас, дядюшка, трогательно было слушать. На колени перед ним они, понятно, не становились, но просили искренне и настойчиво. Очень, мол, надобен им дельный священник. Тот, что числился у них последнее время, хворал и не вставал с постели так долго, что паства вроде как сбилась с пути. Вам, дядюшка, разумеется, понятно, как все это его проняло. Уже один вид знакомых лиц напомнил былое, любимое, а вдобавок он услыхал, что им надобен священник, который поможет им воротиться на путь истины! Ума не приложу, как он мог сказать «нет».

— И все только ради того викария? — вставляет Элин.

— Да, он ведь подал прошение, стоял в списке, и дядя Альфред подумал, что если не примет приглашение, то, вероятно, выберут викария. Гуннарскугские крестьяне пытались убедить дядю, что не желают викария, но дядя выразил надежду, что они переменят свое мнение. Нет, ответили они, этому не бывать. И без того долго имели хворого пастыря. Викарий тоже старый и хворый. Коли дядя сказал «нет» из-за него, то совершенно напрасно.

— Но он стоял на своем? — спрашивает папенька, и теперь я замечаю, как морщинки под его глазами легонько дергаются, так обычно бывает, когда он с трудом сдерживает слезы.

— Да, дядюшка. Только вот ночью после разговора с гуннарскугскими крестьянами он глаз не сомкнул. Я слышала, как он ходил по кабинету, туда-сюда, туда-сюда.

— Вот молодец, — в третий раз говорит папенька.

— По мне, так им надо было пойти с ним к епископу, — говорит тетушка Ловиса, и все начинают смеяться и восклицать, что тут она права.

Мы все ужасно рады, что хорошо знакомый нам человек совершил такой замечательный поступок, и никак не желаем расходиться спать.

И я ничуть не расстраиваюсь по поводу того, что на послеобеденной прогулке сказала мне Алина. Я не принимала это очень уж близко к сердцу, а теперь и вовсе забыла. Вот если б я сумела совершить что-нибудь вроде поступка пастора Унгера, это ведь куда больше, чем написать самую замечательную книгу на свете.

Но представьте себе, когда я наконец улеглась, мне снится, будто я сижу и пытаюсь написать что-нибудь хорошее про пастора Унгера! И вот, когда я увлеченно пишу, входит тетя Мария Унгер и говорит, лучше всего мне бросить это занятие, потому что в писатели я ну никак не гожусь. Так, мол, все твердят.

И от этих слов я ужасно расстраиваюсь. Прямо-таки до смерти расстраиваюсь и просыпаюсь оттого, что по лицу катятся слезы. Вскоре я понимаю, что это был только сон, но на сердце тяжело, оно болит несколько часов кряду, хотя в точности я этого не знаю, ведь лежу в темноте и на часы посмотреть не могу.

Мне совершенно непонятно, почему слова, сказанные во сне тетей Марией Унгер, причиняют такую сердечную боль. Раньше-то, днем, когда об этом говорила Алина, я ничуть не расстраивалась.

Я ворочаюсь с боку на бок, крепко-крепко прижимаю ладони к груди, а сердце все равно не унимается, болит. В конце концов я догадываюсь сказать ему, что незачем этак унывать, я же буду писать книги, когда вырасту, не дам себя отпугнуть.

И когда я повторяю это сердцу несколько раз, оно начинает успокаиваться. Боль проходит, и я засыпаю.

Наутро я спросонья, еще лежа в постели, говорю себе:

— Когда вырасту, непременно буду писать романы. Я для этого рождена.

Мне так легко и радостно, оттого что решение принято. Раньше, до того как Алина стала меня отговаривать, все было туманно и смутно, теперь же я твердо уверена.

Пасхальная ведьма

Как же замечательно, что пришел канун Пасхи, думаем мы.

Ближе к вечеру две служанки обычно вышмыгивают с узелком одежды под мышкой вон из кухни и спускаются к скотному двору, на сеновал. Изо всех сил стараются уйти незаметно, тайком, чтобы мы, дети, не видали, только мы все равно знаем: они будут делать пасхальную ведьму.

Нам все известно, потому что нянька Майя рассказала. На сеновале служанки обычно разыскивают длинный узкий мешок и набивают его сеном и соломой. Затем надевают на мешок старую, рваную и грязную юбку, самую что ни на есть завалящую, и кофту, затертую спереди, с дырками на локтях. Рукава кофты тоже набивают сеном и соломой, чтобы придать им естественную округлость, но что из рукавов вместо рук с пальцами торчит солома, их ни капельки не волнует.