Девочка, которая пила лунный свет

Сян поплотнее завернулась в плащ. Ей не хотелось замерзнуть. И вспоминать ей тоже не хотелось. Она потрясла головой, изгоняя из нее мысли, и стала спускаться по склону горы. Прямо в облако.

* * *

ИЗ ОКНА БАШНИ безумица видела, как ведьма бредет меж деревьев. Ведьма была далеко – очень далеко, – однако взгляд безумицы, если дать ему волю, проникал до самого края мира.

Умела ли она так видеть до того, как обезумела? Да, пожалуй. Просто не замечала этого своего умения. Когда-то она была преданной дочерью. Потом – влюбленной девушкой. Матерью в ожидании первенца, считающей дни до его появления на свет. А потом все рухнуло.

Безумица обнаружила, что знает очень многое. То, чего никак не могла знать. В ее безумии мир представлялся ей усеянным блестящими осколками и маленькими драгоценностями. Человек роняет монетку и не может найти, но ворона без труда выхватит ее из пыли. Знание по сути своей было блестящей драгоценностью – ну а безумица была вороной. Она пробивалась, дотягивалась, собирала и копила. Она знала так много. Знала, например, где живет ведьма. Если бы безумице удалось надолго уйти из Башни, она бы с закрытыми глазами нашла путь в ее дом. Она знала, куда ведьма уносит детей. Знала, как живут люди в тех городах.

– Как поживает наша пациентка? – каждое утро на рассвете спрашивала Старшая сестра. – Какие печали гнетут ее бедную душеньку?

Старшая сестра была голодна. Безумица чувствовала ее голод.

«Никакие», – могла бы ответить она, если бы пожелала. Но она не хотела говорить.

Печали безумицы много лет служили пищей Старшей сестре. Много лет узницу глодал хищный зверь. (Пожирательница Печали – это знание однажды пришло к безумице невесть откуда. Она никогда не слышала этого названия прежде. Она добыла его так же, как добывала все остальное, – потянулась сквозь трещину мира и выудила эти два слова.) Много лет она молча лежала в своей камере, покуда Старшая сестра упивалась ее печалью.

Но однажды печаль ушла. Безумица научилась запирать ее, запечатывать другим чувством. Надеждой. И сестра Игнация ушла голодной.

– Умно придумала, – прошипела сестра, стиснув серые губы в узкую линию. – Заперлась, значит. Смотри, это ведь не навсегда…

«Это ты меня заперла, – подумала безумица, ощутив, как разгорается в душе искорка надежды. – И это не навсегда…»

Безумица прижалась лицом к толстым железным прутьям на узком окне. Ведьма вышла из лесу и, хромая, брела к городской стене, а члены Совета в то же самое время несли к воротам младенца.

Ни материнского плача. Ни отцовского крика. Никто не вступился за обреченное дитя. Люди тупо смотрели, как младенца несут в исполненный ужасов лес, и верили, что теперь эти ужасы обойдут их стороной. Они смотрели, и на лицах их был страх.

«Глупцы, – хотела бы сказать им безумная. – Не туда смотрите».

Узница сложила из карты сокола. Она умела делать так, чтобы нечто произошло, – но как, объяснить не могла. Так оно было и до того, как пришли за ее ребенком, до Башни – одна мера пшеницы превращалась в две, истончившаяся до дыр ткань в ее руках обретала плотность и красоту. Но за долгие годы, проведенные в Башне, безумица отточила свой талант и придала ему остроту клинка. В трещинах мира она находила частицы магии и тащила их к себе, как белка тащит в дупло запасы на зиму.

Безумица видела цель. Ведьма шла к поляне. Старейшины шли туда же. А сокол летел прямо туда, где находился ребенок. Безумица чувствовала это всем своим существом.

* * *

ГЕРЛАНД, глава Совета старейшин, изрядно постарел. Еженедельно доставляемые от Звездных сестер эликсиры поддерживали его, однако в последнее время уже не так хорошо, как прежде. Это раздражало.

Раздражала его и вся эта возня с младенцами – нет-нет, не смысл действа и не результаты, тут его все устраивало. Он просто не любил прикасаться к младенцам. Они все время кричали, вели себя крайне невоспитанно и, честно говоря, не думали ни о ком, кроме себя самих.

Да к тому же еще от них дурно пахло. По крайней мере, от того, которого держал сейчас на руках Герланд, – пахло, да еще как.

Авторитет – это, конечно, хорошая вещь, его надо поддерживать, но – Герланд переложил ребенка из одной руки в другую – для таких церемоний он, Герланд, уже староват.

Ему не хватало Антейна. Он знал, что это глупо. Это даже лучше, что мальчик ушел сам. Казнь – дело хлопотное. Особенно казнь родственников. И все же. Как бы бесконечно ни злила Герланда бессмысленная нелюбовь Антейна к Дню Жертвы, когда мальчик ушел, старейшина ощутил утрату, хотя и не понимал толком, что утратил. Без Антейна и Совет был не Совет. Герланд твердил себе, что ему попросту не хватает еще одной пары рук, чтобы сгрузить на них этого писклявого безобразника-младенца, но в глубине души он понимал, что грусть его иной природы.

При приближении старейшин люди, стоявшие вдоль дороги, наклоняли головы, и это было хорошо и правильно. Ребенок вертелся и крутился. Обслюнявил Герланду весь плащ. Герланд глубоко вздохнул. Он удержит себя в руках. Да, неприятно, но ради всех этих людей он выдержит.