Девочка, которая пила лунный свет

В детстве безумица любила рисовать. Мама рассказывала ей сказки о ведьме из леса – сказки, в которые девочка не могла поверить до конца. Мама говорила, что ведьма пожирает печаль, или души, или вулканы, или младенцев, или храбрых маленьких волшебников. Мама говорила, что у ведьмы есть большие черные башмаки, наденешь и побежишь семимильными шагами. Мама говорила, что ведьма ездила на драконе и жила в такой высокой башне, что шпиль этой башни прокалывал небо.

Но мама безумицы давно умерла. А ведьма – нет.

В тиши Башни, вдали от тоскливого городского тумана безумица начинала ощущать присутствие вещей, которые никогда прежде не являлись ей, покуда она не прожила в Башне годы. Все, что она ощущала, она переносила на бумагу. Рисовала, рисовала, рисовала.

Каждый день сестры без стука входили в ее комнату и цокали языками при виде кип бумаги. Птицы из бумаги. Башни из бумаги. Фигурка, похожая на сестру Игнацию, сложенная из бумаги, а затем раздавленная ногой безумицы. Бумага была покрыта неразборчивыми записями. Рисунками. Картами. Изо дня в день сестры выходили из камеры, нагруженные кипами бумаги, и несли ее в подвал, где переплетчики измельчали бумагу, замачивали и изготавливали из нее новые листы.

«Но откуда же берется эта бумага?» – спрашивали себя сестры.

«О, достать ее совсем не трудно, – хотелось ответить безумице. – Просто сойдите с ума. Между безумием и магией существует какая-то связь. По крайней мере, я так думаю. Каждый день мир трещит и меняется. Каждый день я запускаю руку в обломки и нахожу там сияние. Сияние бумаги. Сияние правды. Сияние магии. Сияние, сияние, сияние». Безумица сознавала, что она безумна, и это ее печалило. Должно быть, ей уже не исцелиться.

Как-то раз, когда она сидела, скрестив ноги, на полу посреди камеры, небо послало ей горсть перьев воробья, который решил свить гнездо на узком выступе за окном, за что и поплатился, когда залетный коршун решил этим самым воробьем пообедать. Перья кинуло в окно, и, кружась, они опустились на пол камеры.

Безумица проследила их плавный полет. Перья легли прямо перед ней. Она смотрела и смотрела: стержень, бородки, пух у основания. Потом стали видны детали помельче: пылинки, зазубринки на стержне, клетки. Картина дробилась, становилась все мельче, и вот уже перед глазами безумицы закружились мельчайшие частицы, каждая – будто крошечная галактика. Вероятно, она обезумела окончательно. Она принялась двигать частицы туда-сюда по зияющей пустоте между ними, и они собрались в нечто иное. Перья больше не были перьями. Они стали бумагой.

И пыль стала бумагой.

И дождь.

Иногда даже ее ужин превращался в бумагу.

И всякий раз безумица чертила на этой бумаге карту. «Она здесь», – снова и снова писала безумица, снова и снова.

Ее карты никто не читал. В написанное никто не вглядывался. Да и что, в самом деле, может написать безумица! Карты шли прямиком в чан, и за сделанную из них бумагу на рынке давали хорошие деньги.

Овладев искусством создания бумаги, безумица обнаружила, что без труда может превращать одни вещи в другие. Ее кровать ненадолго становилась лодкой. Прутья на окне – лентами. Единственный стул превратился в шелковый отрез, который безумица накинула на плечи, словно шаль, наслаждаясь прикосновением ткани к коже. В конце концов она обнаружила, что может превратить и себя саму – но только во что-то очень маленькое и очень ненадолго. Собственное превращение отнимало так много сил, что потом она по нескольку дней не могла встать с постели.

Она превращалась в сверчка.

В паука.

В муравья.

Приходилось быть осторожной, чтобы на нее не наступили. Или не прихлопнули.

Клоп.

Таракан.

Пчела.

Когда атомы ее нового тела готовы были разорвать связи, ринуться прочь друг от друга, разлететься, она должна была возвращаться в камеру. Мало-помалу она училась удерживаться в той или иной форме все дольше. Она надеялась, что однажды сможет пробыть птицей достаточно долго, чтобы в этом обличье достичь самого сердца леса.

Однажды.

Но не сейчас.

Она стала жуком с твердой блестящей спинкой. Поднырнула прямо под ноги сестрам, которые сидели с арбалетами наготове, и поползла вниз по лестнице. Вскарабкалась на ногу робкому мальчику – он, бедняжка, прислуживал сестрам и боялся собственной тени.

– Мальчик! – донесся издалека голос Старшей сестры. – Где чай? Долго нам еще ждать?

Мальчик заскулил, с грохотом сгрузил на поднос чашки и булочки и побежал на зов. Безумице ничего не оставалось, как покрепче уцепиться за шнурок его ботинка.

– Ну наконец-то, – сказала Старшая сестра.

Мальчик с оглушительным грохотом и звоном поставил поднос на стол.

– Вон! – гаркнула Старшая сестра. – Пока ты еще что-нибудь не разбил!