Девочка, которая пила лунный свет

Болела спина. Болели руки. Колени, бедра, локти, щиколотки, каждая косточка в иссохшем теле – все болело и болело без конца. Шестеренки жизни Луны продолжали крутиться, но по мере того как каждый новый щелчок, каждый новый поворот, каждая секунда приближали тот миг, когда стрелки покажут ровно тринадцать, Сян ощущала, как сама она становится все тоньше, блекнет и съеживается. Она чувствовала себя тонкой и хрупкой, словно бумажный лист.

«Бумага, – подумала она. – Вся-то жизнь у меня была бумажная. Бумажные птицы. Бумажные карты. Бумажные книги. Бумажные тетради. Бумажные слова и бумажные мысли. Все выцветает, съеживается, трескается и распадается на части». Она вспоминала, как Зосимос – милый Зосимос! Каким близким он теперь ей казался! – расставив по краям стола шесть ярких свечей, наклонялся над стопкой бумаг и переносил свои знания на шершавый белый лист.

«Моя жизнь записана на бумаге и на бумаге сохранена. Те проклятые ученые только и делали, что строчили свои заметки, выдумки и наблюдения. Если бы я умерла, они сделали бы запись о моей смерти, но не проронили бы ни слезинки. А теперь есть Луна, и она такая же, какой была я. А я цепляюсь за одно-единственное слово, которое все могло бы объяснить, но девочке его ни прочесть, ни понять».

Это было несправедливо. То, что сделали с Сян в замке все эти люди, было несправедливо. То, что сделала с Луной Сян, – несправедливо. То, что творили с собственными детьми жители Протектората, – несправедливо. Несправедливо, и все тут.

Сян привстала и выглянула в окно. Луна не возвращалась. Быть может, оно и к лучшему. Надо будет оставить ей записку. Есть вещи, которые проще доверить бумаге.

Отправляясь за ребенком в Протекторат, Сян обычно выходила позже. Но после того, что случилось в прошлый раз, она боялась опоздать. И боялась, что ее увидят. Превращаться в зверя или птицу ей было тяжело, поэтому пришлось смириться с мыслью о том, что, возможно, она не сумеет вернуть собственное тело. И что тогда?

Сян застегнула дорожный плащ, сунула ноги в пару тяжелых башмаков и уложила в сумку бутылочки с молоком, тряпицы для малыша и еду для себя. Ведьма шепнула заклинание, которое должно было уберечь молоко и не дать ему скиснуть, и постаралась не думать о том, сколько сил отняло у нее это незамысловатое колдовство.

– Птица, птица, – бормотала она себе под нос. – Какую бы выбрать?

Превратиться в ворона, в хитроумного ворона? Или в неукротимого орла? В альбатроса, который умеет парить, не прилагая усилий, – тоже неплохо, вот только здесь не водные просторы, так сможет ли птица взлететь и приземлиться на сушу? В конце концов ведьма решила стать ласточкой – пусть маленькой и хрупкой, но стремительной и зоркой птичкой. К тому же в пути придется отдыхать, а маленькой неприметной ласточке нетрудно стать невидимой для хищников.

Сян закрыла глаза, покрепче уперлась ногами в землю и почувствовала, как по хрупким старческим костям заструилась магия. Ведьма ощутила себя легкой, маленькой, быстрой. Блестящие глазки, ловкие маленькие лапки, острый клювик. Ее невыносимо, до смерти потянуло в небо, и, встряхнув крыльями и издав высокий печальный крик одиночества – где же Луна? – ласточка вспорхнула в воздух и стрелой пронеслась над верхушками деревьев.

Легче листа бумаги.

* * *

АНТЕЙНУ ПОРА БЫЛО отправляться, но он медлил, дожидаясь рождения своего ребенка. До Дня Жертвы оставалось еще несколько недель, однако новорожденных больше не ожидалось. В Протекторате можно было увидеть десятка два беременных, но животы у них еще только начинали округляться. Им ждать еще не один месяц.

К счастью, роды были легкими. По крайней мере, так сказала Этина. Но при каждом ее крике в душе у Антейна что-то умирало. Роды оказались делом шумным, суматошным, страшным, и Антейну показалось, что они длились вечность, хотя на самом деле не прошло и половины дня. Кричащий младенец явился в мир к обеду.

– Какой воспитанный юноша, – заметила повитуха. – В самый подходящий час явился.

Они назвали сына Лукеном и долго любовались крошечными пальчиками ног и ладошками, умилялись, когда мальчик ловил взглядом родителей, целовали маленький крикливый жадный ротик.

Теперь Антейн еще яснее понял, что должен совершить задуманное.

Он ушел на следующее утро, до рассвета, не разбудив жену и сына. Прощание разбило бы ему сердце.

* * *