Девочка, которая зажгла солнце

Джек отвернулся от юной Робертсон и начал напряженно считать про себя, стараясь с каждым новым десятком сделать хотя бы одно слабое колыхание грудной клеткой. Поначалу это давалось крайне тяжело, от усилий на лбу выступил пот и стал безжалостно заливать красные от слез и отчаяния глаза, затем короткие рваные выдохи все же вынуждали парня не прекращать и по-прежнему бороться. На сотой секунде он смог полноценно вздохнуть и истерично закричать. На пятой сотне Дауни уже орал что есть сил и никак не мог вдоволь наглотаться чистого воздуха. Но перед ним уже никого не было.

— Джек?! Джек, ты в порядке?

Брюнет обернулся на крик, все еще знакомый, но уже несколько другой, будто прежде говорили в своеобразный стеклянный купол, а теперь убрали от губ помеху. Робертсон взволнованно уставилась на его лицо, протягивая руку к юношескому плечу и вместе с тем сбивчиво поясняя:

— Просто у тебя было такое странное выражение… Как будто тебе нечем дышать, и ты вот-вот грохнешься в обморок. Да, точно так. Я понимаю, что дыма было много, но ты уже несколько минут не можешь прийти в себя, а только бубнишь под нос хриплым шепотом: «Дышать дышать дышать…»

— Погоди, что за дым? — оборвал ее парень на полуслове, не прекращая облегченно оглядываться по сторонам.

— Выхлопы. Мимо нас проехал автомобиль, и водитель слишком резко выжал газ — это было самое настоящее облако, не поверишь! Как будто в одну секунду все вокруг стало угольно-черным, у меня до сих пор на ладонях остались сероватые разводы, вот, смотри!

И, действительно, вся молочного цвета кожа Рэйчел, вплоть от подушечек пальцев до линии пока еще не проступивших вен, была покрыта какой-то серой пылью, как если бы девочка сунула руки в мешок с золой. Джек все смотрел на это и никак не мог понять, что с ним произошло, и почему именно сейчас, когда и без того сложный разговор должен был подойти к концу. Эта непонятная, но приятная забота… изумила его, заставила на некоторое время забыть суть заданного вопроса, а потому он опомнился только, когда уже одной ногой встал на знакомый выступ крыльца.

— Я правда не жалею, Рэй, — признался он не то рыжеволосой подруге, не то самому себе. — И все помню — каждую незначительную мелочь. Только… тебе это не нужно, понимаешь? Проблемы и переживания — они мешают тебе жить полноценной жизнью. И ты замечательный человек по своей сути, но… самые лучшие всегда заслуживают более прекрасного, нежели остальные, такова их природа. И мне не следует стоять на твоем пути к тому идеалу, который ты вынашиваешь в своей голове — мыслям о замечательном мире и всеобщем счастье, поэтому… Мне это не нужно, Рэйчел Робертсон. И тебе тоже, просто пока ты не можешь понять таких вещей. Прости.

Он выдал все, о чем думал, и скрылся за спасительной дверью, словно ничего и не произошло вовсе. А Рэйчел долго еще стояла напротив чужого ей дома, рассматривая окна и думая о чем-то странном и немного ее пугающем, не замечая выкриков раздраженных пешеходов, бредущих по слякоти улицы.

«Лучшие заслуживают лучшего — забавно, вот только это все скользкая ложь, придуманная теми, кто не хочет разбираться с чужими проблемами и желает отвязаться от ненужных людей. Ты лучший, и я тебя не достоин. Ты лучший, поэтому должен оставаться один, размешивая свое одиночество чайной ложечкой в огромном стакане теплого чая. Почему-то такие люди всегда вынуждены страдать и оставаться наедине с собой слишком долго, чтобы сделать самые неправильные выводы в своей жизни».

Робертсон развернулась и побрела в обратную сторону без какой-либо цели, и теперь уже красочные витрины не так сильно привлекали ее внимание. Она словно хотела сдаться, отказаться от чего-то некогда важного, и уже стояла перед пришедшими к воображаемому доктору людьми и говорила каждому: «Я не могу вам помочь, ясно? Не могу! Мистер Солдерс, сожалею, но вы не сможете уже никогда обнять свою милую жену и приласкать сына, потому что вы ЛУЧШИЙ, и они решили оставить вас одного. Я не могу найти мистера Филла, потому что на самом деле он давно уже коротает последние кошачьи дни в заброшенном приюте и вот-вот ожидает, когда злосчастный шприц коснется его пушистой шеи — вы были особенной, дорогая, и небо пожелало отобрать у вас единственную радость жизни. Оно всегда поступает так, чтобы сделать нам еще хуже — заставляет молчать, когда непрошенный крик рвется наружу, делать глупые вещи только потому, что кому-то другому этого хочется, или забирает тех, кто был дороже жизни, дороже всего самого дорогого на свете. И оставляет нас, потому что готово укрывать своим куполом ЛУЧШИХ, верно? Чтобы потом оставить нас, смять, как никому не нужный мусор и бросить в угол грязным комом, как бы оправдываясь: «Так вышло. У людей, к несчастью, небольшой срок годности, и истекает он очень быстро».