Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни

– Арина, все не так просто. Куда можно уйти, если у тебя на руках совсем маленький ребенок? Если нет ни дома, ни работы, ни хоть какого-то родного человека рядом. Наверное, тебе, с твоей большой московской семьей, состоящей из многочисленных родственников, трудно представить, как это – жить без дома и семьи. Еще страшнее, когда те, кто считается твоей семьей, унижают и мучают, когда тебя выгоняют из дома за малейшую провинность, и выгоняют гораздо чаще, чем ждут.

А когда встречаешь того, кто хотя бы иногда готов согреть тебя и защитить, то прощаешь ему все, что бы он ни творил. К тому же Алевтина Андреевна… Когда растешь без матери, то женщину, которая гладит тебя по голове, понимает и обнимает за плечи, трудно покинуть, почти невозможно. Когда осознаешь, в каких условиях росла сама, так не хочется лишать своего сына семьи, отца, бабушки.

– Но…

– Просто очень страшно от одиночества. Пока она была жива, у меня сохранялась надежда, что у Степки есть еще один человек, который его беззаветно любит и позаботится, если со мной что-то случится. А когда ее не стало… Я уже не знала, как мне жить. Я устала очень… И потому, когда он вернулся, я не знала, что делать, как поступить.

Она отворачивается, и мы какое-то время сидим в тишине, ее соседка по палате уставилась в журнал, не дышит и не переворачивает страницы.

– Я растерялась, не знала, что делать. Этот в домофон говорит: «Я работу нашел, я хочу заботиться о вас, ты что же, ребенка хочешь лишить отца?» Степка беснуется и кричит: «Не пускай его, он все врет. Мы ему не нужны. Мы справимся сами! Мама, я с собой покончу, если пустишь!» Тот в домофон снова: «Я же по-хорошему. Нам просто надо поговорить обо всем. Если не пустишь, то ты же знаешь, я и по-плохому могу. Это ведь моя квартира, и меня ничего не остановит. Ты же на работу уходишь, а моим дружкам ничего не стоит… и уж им этот выкормыш в коляске…» И я знаю, что его уже ничего не остановит, если что-то задумал. Бесполезно стоять у него на пути. Я испугалась. Да что испугалась, разве когда-нибудь я жила без страха? Я не помню, когда бы я не боялась. Степка звонит в милицию, а они ему: «К вам хочет зайти этот мужчина? А он вам кто? Ваш отец? Здесь нет никакого правонарушения. Вот будет, тогда и звоните». Этот в подъезд уже прорвался, в дверь колотит… вот и пустила… поговорить.

– Так, но что-то же можно сделать? Есть же какие-то центры, оказывающие помощь жертвам насилия. Я могу узнать, они наверняка оказывают юридическую и прочую помощь. Ты поправишься, и мы сходим туда вместе.

– Да брось ты, что они могут…

– Инга, я понимаю, что ты привыкла со всем справляться сама. И Степка твой такой же. Но пойми же, что не все можно сделать самой. Ты же сама говоришь – устала. Нет сил. Что будет, если тебя не станет? Как он будет жить? Мы должны попробовать, если не получится, будем искать другой помощи. Ты же не хочешь, чтобы в конце концов он тебя убил на глазах твоего же ребенка? Кому от этого будет лучше? Кому? Ты же понимаешь, что он никогда не одумается! Он же болен! Если он не будет лечиться, то он прибьет кого-нибудь. Или тебя, или Степку.

– Нет, его он никогда не бил.

– При тебе не бил. Ты не знаешь, что он делал, пока ты лежала в больницах. И потом, ты можешь себе представить, каково твоему сыну – видеть, как он избивает самого дорогого человека, и не быть в силах даже подняться со своего кресла?

– Слава Богу, что не может…

– Ну что ты говоришь?! Ты хоть слышишь себя, что ты говоришь?

– Я запретила ему. Он как-то схватил нож, подъехал к нему и пытался воткнуть, но промахнулся, к счастью. Этот же бешеный, в него не попадешь. Я тогда сказала сыну, что не выдержу, умру от горя, если еще и он станет преступником и сядет в тюрьму.

– Боже, Инга! С тобой с ума можно сойти! Вот что ему делать, когда все это происходит? Сидеть и смотреть, как его отец убивает его мать? И кому нужна тогда такая семья? Боже, я ничего не понимаю… Да, мне это трудно понять… У меня это не укладывается в голове. Так нельзя. Нельзя так жить, как ты живешь, Инга. Как бы сложно ни было. Одиночество, я все понимаю. Но это же безумие – так жить!

– Да ладно вам, – соседка отложила свой журнал, – все так живут. Подумаешь, муж бьет. Да у кого не бьет-то? Ну побил, потом же всегда прощения просит. Наверняка потом несколько месяцев ходит как шелковый. Моего иногда даже на полгода хватало. Чувствует же, что виноват, скотина, зато все делает, что ни попросишь. Даже пилить не надо. Делает с первого раза и все. Мой даже подарки после этого всегда дарил. Подумаешь, побои. Какая русская баба их не терпела? Зато мужик в доме. Одной-то поди как плохо. Все правильно она говорит.

«Боже, держите меня за руки и за ноги! Не прибить бы мне эту женщину. Дыши, Арина, дыши… не надо пытаться объяснить необъяснимое. Люди разные, повторяй: "Люди разные, они вправе говорить то, что говорят"».

– Ты права, Арина, – Инга мечет недружелюбный взгляд на соседку, – безумие – так жить, но я пока не знаю, как по-другому, устала.