Девочка на войне

Вена у отца на шее, по которой я обычно понимала, что провинилась и получу сейчас ремня, опасно набухла, отбивая ритм его сердца. Я инстинктивно отпрянула, но весь гнев и досада вылились в единственную слезинку, сбежавшую у него по щеке. Тогда я первый и последний раз видела, как он плакал.

– Даже детей своих защитить не могу, – выпалил он.

Доктор Карсон попыталась сочувственно улыбнуться, но улыбка вышла кривая.

– Вы ее как раз и защищаете. Иначе ведь Рахела не поправится.

– Катитесь к черту, – огрызнулся отец.

– Я подожду снаружи, чтобы вы могли попрощаться.

Я уставилась на сестру. Она в кои-то веки притихла. Взгляд у нее стал остекленелый и задумчивый или даже скорее отрешенный, будто она уже пересекла океан. Я пожалела, что не узнала побольше о ней, а не о характере ее болезни. Она была такая кроха, так отчаянно старалась выжить, что нам не удалось побыть обычными сестрами, но ее ручки все еще умещались в мои. Я надеялась, что приемные родители в Америке о ней позаботятся, будут рассказывать ей сказки, водить гулять в парк и петь для нее.

– Скоро увидимся, хорошая моя, – как заведенная, шептала мать.

Отец гладил Рахелу по голове, перебирая пальцами уже начавшие кудрявиться черные волосы, и упорно молчал.

– Когда вернешься, я всему тебя научу, – шепнула я ей. – И ходить, и говорить, и рисовать в раскраске, и кататься на велике. И все будет хорошо.

На улице мать разрыдалась так истошно, что ей стало дурно и пришлось присесть на обочине. Отец сел рядом, гладя ее по спине.

– Прости, что раньше не сказала, – всхлипывала она. – Не хотела расстраивать. Но что нам еще оставалось?

Когда дыхание у матери выровнялось, мы сели в машину и выехали из города.

На выезде тучный пограничник равнодушно разглядывал наши документы и, только долистав до фотографии Рахелы, что-то заподозрил. У грудных детей своих паспортов еще не было, только странички, вклеенные в материнский паспорт.

– А ваша дочь? – спросил он.

– Она у бабушки, – ответил отец.

Обе мои бабушки уже лет десять как умерли, и хотя я знала, что это ложь упрощения ради, мне не нравилось в этом участвовать. Пограничник отдал нам в окошко паспорта, и отец, крепко перетянув их резинкой, перегнулся через маму и сунул их в бардачок. Пограничник взмахом пропустил нас дальше.

Ехали мы в нестерпимом молчании. Мне до ужаса хотелось отвлечься на музыку, пусть и с помехами, или даже на радиопередачу. Когда я представила Рахелу на пути в Америку, во мне всколыхнулось нежданное чувство: облегчение. И следом, стоило мне это осознать, жгучий стыд. Что со мной не так? Мне же должно быть грустно. Я изо всех сил зажмурилась, надеясь выдавить хоть слезинку, и даже парочку пролила, пока мне от натуги не пронзило жгучей болью лоб.

– Мама, мне надо попить, – сказала я, отчасти из-за головной боли, но еще потому, что мне хотелось безраздельного внимания родителей – чего я была лишена со дня рождения Рахелы.

Мать со вздохом обернулась ко мне, и лицо ее исказила такая мука, что мне тут же захотелось сказать: «Ничего, я в порядке». Но отец, как будто только ждал предлога где-нибудь остановиться, уже свернул по направлению к бесхозной заправке. У заброшенных бензоколонок был прибит огромный кусок ДСП в виде стрелки. «Придорожное кафе», – гласила надпись, неумело накарябанная несмываемым маркером.

Проехав автомастерскую без двери, замазанную граффити, мы остановились на парковке у здания, отмеченного чуть старательней, чем на первой табличке, как ресторан. Строили его на деревенский лад: доски выкрасили черной краской, но сохранили их фактуру – несовершенство изгибистых стволов, сучки и завитки на необработанных планках. Парковка пустовала.

А внутри был всего один зал с высоким балочным потолком и садовыми столами с лавками. Подойдя к оформленной под кафетерий стойке, мы взяли оранжевые подносы и наборы железных ложек с вилками. Меню нигде не было, только несколько лотков на прилавке, от которых шел пар. Из задней двери вышла женщина в грязном переднике и настороженно нас оглядела.

– Как вы сюда попали? – спросила она.

– Что вы имеете в виду? – отозвался отец. – У вас ведь было открыто?

– Под ужин тут обычно полный зал. Наверняка дороги перекрыли.

– Мы ехали из Загреба в Сараево, а теперь обратно. Дороги были свободны.

– Да точно перекрыли, – сказала она и кивнула на наши подносы.

Мы отдали их ей, и женщина накинула нам полные миски густого фасолевого супа, а к нему по ломтю хлеба. Рядом с кассой стояли запотелые стеклянные кружки с простоквашей, и ближайшая к ним стопка салфеток пошла мокрыми пятнами.

– И три напитка, – показав на кружки, попросил отец.

– Я не буду. Она горькая, – запротестовала я.

– Зато полезная, – возразил он, поставив мою кружку себе на поднос.

Дома мать всегда готовила сама, и я не помню, чтобы мы до этого хоть раз ходили в ресторан. Я жадно ела, подбирая бобовую кашицу хлебом, и даже выпила залпом противное молоко. Мать к еде не притронулась.

– Как думаешь, дороги правда перекрыли? – спросила мать, когда мы вернулись к машине.