Девочка на войне

Пришла я слишком рано и в ожидании присела на скамейку. Я посматривала на мужчин в костюмах, гадая, был ли кто-нибудь из них в переговорной или на месте событий в мою войну. Та женщина, мисс Стэнфелд, была ко мне неизменно добра, и мне стало стыдно за издевки, крутившиеся у меня в голове, пока я высматривала ее в вестибюле. Наконец краешком глаза я ее заметила: в костюме, на высоких каблуках, с выпрямленными и убранными в пучок волосами. Последний раз я ее видела в берцах и бронежилете, со спутанной копной волнистых волос под каской. Только лицо осталось все то же. Тут я сообразила, что моя собственная внешность претерпела более кардинальные метаморфозы – с тех пор я выросла сантиметров на сорок, – поэтому я встала и пошла было ей навстречу. Но не успела я подать знак, как она сама меня окликнула.

– Ана Юрич?

Давно я не слышала этой фамилии.

– Мисс Стэнфелд, – я протянула руку раньше, чем нужно, и она повисла в воздухе.

– Можно просто Шэрон.

– Как вы меня узнали?

– По глазам.

На мгновение она как будто заколебалась, стоит ли продолжать.

– Ну и обувь тут такую редко увидишь.

Я мельком глянула на высокие кеды, которые натянула в последний момент в сонливом приступе неповиновения.

Минуя вестибюль, я вслед за Шэрон свернула в какой-то коридор. Она извинилась и отошла в туалет, а я пошла оглядеться. Я заглядывала в конференц-залы, затянутые плотными шторами и украшенные картинами религиозного содержания, не имевшими при близком рассмотрении ничего общего с настоящей религией – сплошь орлы с нашей планетой в сияющем ореоле на месте распятий.

Дальше по коридору я заметила вычурные деревянные двери, на табличке рядом с которыми значилось «Кабинет Совета Безопасности». Я представила, как десять лет назад по ту их сторону собрались делегаты, чтобы подсчитать число убитых в лице моих родителей и друзей и сойтись на том, что приличия ради надо принять какие-то меры, но лучше в такие свирепые распри не соваться. Я взялась за ручку и тихонько потянула на себя, но дверь оказалась легче, чем была на вид, и открылась нараспашку. Поток воздуха пронесся по комнате, и пара делегатов с задних рядов вопросительно на меня оглянулась.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Этого хватило, чтобы от испуга я ослабила хватку, и дверь захлопнулась. В руках у Шэрон были стаканчик кофе и круассан в глазури, обернутый вощеной бумагой. – Еще пару минут, и они тут закончат. Потом короткий перерыв на кофе, и наш черед.

Она хотела было щелкнуть пальцами, но вощеная бумага помешала. Я прошла за Шэрон в комнату поменьше с застывшим клеем на двери на месте снятой таблички.

Шэрон проследила мой взгляд.

– Теперь это наш кабинет, – с гордостью заявила она. – Но я и полсекунды выкроить не успеваю, чтобы подать заявление на новую табличку. Ну что, расположимся в первом ряду? – Она вручила мне стаканчик с кофе и выпечку. – Выбирай любой столик с табличкой «Зарезервировано».

Комната была без окон, с отделкой из темного дерева, а столы со стульями описывали полукруг. Я выбрала место и, сев, отхлебнула кофе, оказавшийся горячим шоколадом. Насилу проглотила – я себе всегда брала черный кофе. Во рту остался сладкий привкус, и тут меня осенило, что для Шэрон я всегда буду десятилетней девчонкой.

В Америке я быстро усвоила, о чем рассказывать можно, а что лучше держать при себе.

– Такой кошмар, что там творилось, – сетовали люди, если я вдруг проговаривалась, откуда я родом, и поясняла, что это страна рядом с Боснией. Про Боснию они были наслышаны, ведь там в 1984 году проходили Олимпийские игры.

Поначалу взрослые обеспокоенно, на грани с любопытством, расспрашивали меня о войне, и я честно описывала то, что видела своими глазами. Но от моих рассказов все только неловко отводили взгляд, как будто ждали, чтобы я взяла свои слова назад, сказала: ну подумаешь, война, геноцид – дело житейское. Они, как их учили, приносили соболезнования, а потом, тактично выждав некоторое время, под каким-нибудь предлогом закрывали тему.

Но больше всего меня бесили рассуждения, как и почему в таких ужасных условиях люди оставались в стране. Я понимала, что такие вопросы рождались от невежества, а не от понимания ситуации. Они их задавали, потому что ни дыма после авианалета не нюхали, ни запаха паленой плоти у себя на балконе, у них в голове не укладывалось, как такое опасное место может все еще таить в себе тепло родного дома. Вскоре я сменила подход и стала выбирать для рассказа анекдотичные истории, например, про то, как мы отважно звонили сербу в дверь и убегали, или про игры, которые мы сочиняли в убежище, и в итоге рисовала Загреб легкими мазками, будто какую-то карнавальную комнату смеха. В итоге картина получалась безобидная и даже смешная. Но изображать войну удобоваримо было ужасно тяжело и больно, и в один прекрасный день я перестала даже пытаться. С возрастом акцент исчез. Многие годы я ничем себя не выдавала. Вполне сходила за американку. Так было проще – для них, твердила я себе.