Девочка на войне

– Я слышал, как ночью ты уходила.

– Не могла уснуть. Просто решила прокатиться на велике.

Лука знал, что я вру, по лицу было видно, но он уже заметил, как в моих зрачках полыхает история, и не стал поднимать эту тему.

– Ладно, попробую раздобыть нам машину.

Наутро Лука развернул кампанию по убеждению мамы одолжить нам их семейную машину – «Рено 4». В детстве мы были гораздо свободнее американских сверстников, а теперь странным образом поменялись ролями: Лука, как и все остальные студенты, жил дома и отчитывался перед родителями.

Под конец мы так и не поняли, дали нам разрешение взять машину или нет, но сделали вид, что да, и Лука снял со стены висевшие на гвоздике ключи. Машина, в прошлом белая, почти вся проржавела. Мы набили в багажник одежды, бутылей с водой, два оранжевых одеяла, захватили из сарая мачете и уехали, не прощаясь – на случай, если бы нас все-таки не пустили.

По дороге мы остановились затариться в магазине. Мы закинули в тележку молока – в картонных пакетах, которые не нужно хранить в холодильнике, – хрустящих мюсли, фермерского сыра и свежую буханку черного хлеба. В первую зиму во время войны, уже после того, как моих родителей убили, мы с Лукой, проголодавшись, разоряли этот самый магазин: хватали пакетики сухой смеси для супа и уносили их в отдел с едой для животных, за которым никто не следил. Там, разорвав зубами пакетик, мы по очереди ели порошок, соленый и вонявший луком. В Хорватии начала 1992 года мы такое и за кражу-то не считали. Я глянула на Луку, вдруг он тоже вспомнил этот момент, но Лука уже, наверное, кучу раз с тех пор бывал в этом магазине и просто вез тележку на кассу. Мы оплатили покупки.

Через пару минут, не доезжая до выезда на автостраду, Лука свернул с дороги на парковку при техникуме.

– Водить умеешь? – спросил он меня.

– Ага. Только на механике не ездила.

Лука вылез из машины, а я через рычаг перебралась на водительское сиденье. Механика похожа на качели-балансир, пояснил Лука. Все дело в том, чтобы держать баланс давления.

– Выжми левую педаль, прямо в пол.

Я нажала не на ту, и двигатель свирепо взревел.

– Другую.

Машина была такая старенькая, что на карбюраторе стояла ручная заслонка, и Лука потянулся через меня переключить рычажок, чтобы мотор перестал захлебываться, будто его кто-то душит. Я поездила по кругу, без остановок, переключаясь с первой передачи на вторую и третью.

– Отлично, – отозвался он и дал мне знак выруливать на главную дорогу. – Можешь ехать.

– ДАЛЬШЕ-ТО КАК? – заорала я.

На крутом склоне пришлось встать на красном, а когда светофор переключился и я убрала ногу с тормоза, машина непривычно покатилась назад. Я тут же резко вжала педаль в пол.

– Просто поддай газу.

Водители сзади вовсю засигналили. Я слишком резко отпустила педаль сцепления, и машина закашлялась и затихла. Кто-то объехал нас по обочине. Лука потянулся к ключу зажигания, заглушил машину и сказал мне снова ее запустить, но я так и смотрела на него исподлобья, пока опять не загорелся красный.

– Спокойней, – обронил он как ни в чем не бывало, но это только больше вывело меня из себя.

– Да пошло оно все!

Я повернула ключ зажигания, и двигатель так и взвыл, когда я дала по газам, проскочив перекресток. Мне опять засигналили. Я припарковалась у обочины.

– Все в порядке. Придется учиться. Я не смогу всю дорогу сидеть за рулем.

– Ничего не в порядке.

Лука вздохнул.

– Терпеливей надо, – сказал он, и правда оказалась обидней любых оскорблений.

Мы поменялись местами.

– Выедем из Загреба, и за руль сядешь ты, – сказал он, и я включила радио.

На автостраде я подуспокоилась. Я снова оказалась за рулем, но без мешающих указателей и светофоров стало попроще. Мы сняли ботинки, закинув их на заднее сиденье, приоткрыли окна и впустили в салон встречный ветер. Воздух был жаркий, но так хоть обдувал. Приборная панель вибрировала от мэшапов в стиле техно-фолк, заполонивших радиоволны страны. На микс традиционно-мусульманских и средиземноморских мелодий накладывали глухой бит хауса, и так появилась новая послевоенная поп-музыка. Она и близко не стояла с националистичными гимнами нашего детства, и Лука ее прозвал «культурным перемирием» – попыткой привести разрозненные национальности обратно к общности.

– Мне нравятся эти новые песни, – сказал он, подкручивая колесико, чтобы избавиться от помех, появившихся, когда мы выехали за дальние пригороды Загреба. – Это же прям гениально. На дискотеках, пьяные, все трутся друг о друга под музыку, и каждый думает, что она несет в себе его наследие.

За пределами Загреба окрестности быстро сменились деревенским пейзажем – вдоль дороги мелькали овцы с курицами и поля кукурузы, – а села с фермами все были будто на одно лицо. Лука рассказывал об окончании войны, о том, куда подались те или иные друзья из начальной школы, а я ему – о Рахеле, об американской старшей школе и о Нью-Йорке.