Девочка (не) Джеймса Бонда

Когда мне было четырнадцать, бабушка сильно заболела. В палату реанимации, где она лежала, меня не пускали трое суток. Держали в коридоре. А когда бабушку перевели в реабилитацию, то врач снова не пустил. И сказал, что в ее состоянии нельзя видеть испуганных детей. Я резко возразила, что уже не ребенок. И тогда он мне серьезно ответил, что дело не в возрасте. А в том, что я показываю всем своим боль. Зрелость — это когда умеешь жить со своей болью, скрывая ее от других. Когда учишься с ней дышать, ходить, есть, улыбаться. Когда утром просыпаешься, то она сильнее всего. И жить не хочется совсем. И ты плачешь, лёжа в постели пять, десять, пятнадцать минут. А потом натягиваешь маску и выходишь к людям. А боль живёт там внутри и кусает тебя. А ты учишься никому не показывать эти укусы.

Тогда я пошла в туалет, умылась и вышла с лёгкой улыбкой на губах. Она стоила мне очень дорого. Но я изо всех сил старалась держаться.

— А так пустите? — спросила я у врача.

Он кивнул. Я зашла к бабушке, улыбаясь. Она посмотрела на меня и прошептала:

— Вот ты и выросла, Аннушка. Настоящая женщина. Улыбаешься, когда хочется выть. Моя кровь. Моя!

Но с тех пор я научилась различать эту боль у других. Не у всех она есть. Потому что многие умеют отрезать прошлое. Похоронить его внутри.

— Это жизнь, — говорят они. — Она продолжается, несмотря ни на что.

Например, Сашка. У него погибли родители. Но боли в нем нет. Наверное, потому что он их не помнит. А может, просто живёт тем, что есть. Наверное, поэтому он мне и не нравится. Мне с ним некомфортно, не душевно, не близко, не в венах и не в сердце. Он не поймет. Только Кит меня понимает. А я понимаю его. Хотя он об этом не догадывается. Но я знаю, что он чувствует.

Помню, как глушила эту боль, думая, что бабушка не выживет. И оттого, что все время загоняла ее внутрь и играла на публику, в душе образовалась пустота.

И эту пустоту я часто замечала в глазах других. У меня было такое чувство, что все люди живут так. Со своими пустотами. И в этой пустоте образуется турбулентность —"болтанка". Это как в самолете, когда он попадает в воздушную яму и его трясет от хвоста до крыльев. Так и в душах людей есть ямы и дыры. У кого-то дыра поменьше и не так ощущается, и он научился её скрывать от других, изображая человека, у которого всё в жизни норм и по кайфу. А у кого-то дыра размером с жизнь и турбулентность там ого-го! Его колбасит, болтает из стороны в сторону, он мучает близких своими закидонами. И не понимает, что в эту пустоту нужно просто заглянуть. Посмотреть бездне в глаза. Я знаю. Я в свою заглянула. А Стальной не хочет или не может. Поэтому его и бросает из стороны в сторону, как на адских качелях: берег левый, берег правый.

Мы вышли из отеля. Швейцар в роскошном пиджаке с эмблемой отеля подогнал ко входу белую "Мазерати". Он подобострастно изогнулся и услужливо распахнул дверь. Я плюхнулась на мягкое, пахнущее кожей сиденье.

— Грацио! — Стальной дал швейцару купюру и сел за руль.

Мы медленно поехали по запруженным людьми и машинами улицам Рима.

— А в этой машине нет Цоя? — ехидно поинтересовалась я.

— Нет, он здесь не нужен, — серьёзно ответил Стальной. — Цой для суматошной, торопливой Москвы, где можно разогнаться. А здесь, видишь, как ползем? Поэтому многие жители Рима и не покупают машины. Пешком быстрее. Кроме того, Рим нужно не только видеть, но и слышать. В каждом городе есть свой незабываемый шумовой фон. Здесь он круче оперы. Вот прислушайся, — он нажал на кнопку и опустил стекло с моей стороны.

На меня обрушился смех, темпераментные выкрики, детский смех. Запах фруктов и свежей выпечки защекотал ноздри. К нему горькой ноткой примешивалось амбре затхлой воды римских фонтанов. Я так засмотрелась на этот город, что очнулась только тогда, когда мы выехали из Рима. Слева потянулись последние крошечные магазинчики размером с собачью будку.

— Это потрясающе! — я повернула голову к Стальному и вдруг увидела ее.

В крошечной витрине на видном месте висела шоколадно-глянцевая норковая шубка. Ничего красивее в своей жизни я никогда не видела.

— Какая красота! Остановите, пожалуйста! Я хочу посмотреть поближе.

Машина остановилась. Я выпрыгнула из "Мазерати" и побежала к витрине. Вблизи шуба была еще прекраснее.

— Не думал, что тебе нравятся меха, — заметил Стальной, разглядывая шубу вместе со мной. — Думал, что только джинсы и футболки с мультиками.

— С анимэ, — машинально поправила я его. — Сама не знала. Это в первый раз. Потому что она такая… такая… — слова просто закончились, остался только восторг.

Невозможно было ее описать! Она была идеальна!

— Закрыто, — Стальной подергал ручку двери и взглянул на часы. — Ну да, у них же сиеста с половины первого до половины четвертого. Странно, что в Риме ее тоже соблюдают. Обычно это больше характерно для провинций. Там им хоть миллион предложи в обеденное время, ни за что не откроют.