Девочка с Патриарших

В свободное от основной работы время Серафим рисовал у себя в мастерской (квартиру он называл «мастерской») грубые мужские торсы, считал себя художником незаурядным и недооцененным — скорее, совсем неоцененным. Жил в бывшей голубятне, кое-как переоборудованной под человеческое жилье, выше всех во дворе. К нему на верхотуру даже лифт не доходил, целый этаж надо было идти пешком. А работал он в мужском ателье закройщиком, с потаенной радостью и сладострастием ежедневно снимая мерки с потеющих мужиков, пришедших за приличными костюмами. А после, дома, рисовал свои фантазии, и почему-то в фиолетово-коричневых тонах. Как проводил вечера и выходные, где был и чем занимался, никто не знал — эта внедворовая глава его женоподобной жизни так и оставалась неопубликованной. Сам был внушительным, тучным, улыбчивым и чем-то походил на вдовствующую трагическую королеву с еврейскими глазами — то есть вполне обаятельным. Когда, конечно, молчал. И во дворе его по-своему любили, он считался местной достопримечательностью.

— Ну что, пипетка, как житуха? — спросил он, увидев Нину.

— Ничего, дядь Сима, учусь, — потупив глаза, ответила девочка, хихикнув.

— А что ты лыбишься, как майская роза? Чего пришлепала раньше всех? Чему можно научиться, сидя на качелях? Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно? — Он смешно подмигнул, но Нина шутку не поняла.

— Да нет, я только пришла. А так я хорошо учусь, вы же знаете, только физкультуру не люблю, — разоткровенничалась Нина. — Там через козла надо прыгать, а у меня это не очень получается…

— Через козла, бля, — вылетело у Серафима. — Да, эти прелести школьные я забыл. Козел… У нас в классе столько козлов было, через них напрыгаешься — ноги отвалятся. Ох, как я с ними махался! Они меня все время подначивали, и приходилось ходить к директору чуть ли не через день! А как я ненавидел директрису, сучку эту стертую! Это была просто самка Гитлера! Тощая, костлявая, вечно злая, в толстых очках, с каким-то вечно вопросительным взглядом: а? что? где? Просто ужас моего детства и пубертатного созревания! Я представлял, сколько в ней, такой длинной, глистов! Как они в ней ползают, как гадят, а она от этого все больше и больше злится!

По большому лицу Серафима потекли крупные капли пота, он сдерживался из последних сил, чтобы по-матерному не вспомнить самку Гитлера.

— Звали ее Вагиза Муратовна, но мы ее переименовали в Вагину Мудиловну! И, ты представляешь, шлендрала эта Вагина по школе со свернутой газеткой и махала, блять, туда-сюда по нашим головам, словно мух от себя отгоняла! Насекомые мы для нее были, понимаешь, на-се-ко-мы-е! Тебя газетой в школе по башке не бьют?

Нина удивленно замотала головой.

— Вот, хорошая у тебя школа, я и говорю! А сучка наша еще в газету заложит, бывало, хворостину толстенную, чтоб побольней вдарить, и дубасит со всей дури направо-налево!

Серафим вдруг сладко и мечтательно улыбнулся, стеснительно прикрыв пухлой ладошкой подгнившие за жизнь зубы — сохранялась все-таки в нем какая-то детская застенчивость, которая никак не вязалась с врожденной пошловатой разухабистостью.

— А я знаешь чем ее приструнил раз и навсегда? Замахнулась она как-то на меня не помню по какой причине, а может, и вовсе без причины, глазками злыми буравит, даже очки запотели от предчувствия удара, а я ей так просто и говорю: «Как же так, уважаемая Вагиза Муратовна, почему вы не по назначению используете облик товарища Сталина?!» А портрет его шаловливо так из свернутой газетки выглядывает и глазом подмигивает, вроде как правильной дорогой идем, товарищи! Время тогда было как раз послевоенное, подозрительное. Вагина вся вспыхнула, прилило к мозгам-то климактерическим, газетку опустила, попыталась даже улыбку соорудить из того, что осталось на лице, и сказала, мол, иди, мальчик, иди, а то на урок опоздаешь. От сучье вымя! С тех пор меня за километр обходила, шлюха гадская! А тебя, Нинк, никто не обижает?

Серафим и на самом деле выглядел заинтересованно и вопросы задавал всегда настоящие, внимательно слушая ответ и правильно, от души, реагируя.

— Ты мне скажи, глазопялка, если че, я мигом среагирую! Не сиди как мышь под веником! У меня сильно обострено чувство справедливости, еще со школы этой еб… сраной, так что только шепни. Мамка небось вся в делах, Сергеич твой тоже вряд ли жопу от стула оторвет, чтоб за детство твое бороться! А я готов! Побазарить, пристыдить, пугануть — это мы завсегда пожалуйста, только свистни!

Серафим победно улыбался, словно уже успел разобраться с воображаемой училкой, которая обязательно должна была быть пусть и отдаленно, но похожа на Вагину.

— Спасибо, дядь Сим, я скажу.

Нина спрыгнула с качелей, подняв сентябрьскую пыль, и поплелась к дому.

— Ну давай, Нинок, мамке привет передай.

И Карпеткин, переваливаясь уткой, пошел к своему подъезду.