Девочка с Патриарших

— Ну он же татарин, а они коней едят и кумыс пьют, мне папа сказал, — гордо ответил Пашка.

— А где же он это достал?

Нина снова посмотрела на тусклые стеклянные глаза с ресницами.

— Зачем ему эта мертвая морда?

— Готовить, наверное, будет, он же странный дядька. Или шаманить, откуда я знаю…

Нина никак не могла сдвинуться с места. Какие чудеса происходили рядом с ее домом, а она о них даже не подозревала! Как можно было подумать, что практически за стеной ее комнаты висела эта грустная лошадиная голова! Нина чуть наклонилась, чтобы посмотреть на разрез. Она много раз видела подобные рисунки срезов у Брокгауза и Ефрона, но так чтоб на самом деле, еще никогда. «Ничего особенного, — подумала Нина, — совсем не страшно, мясо и кости, как на витрине магазина». Но запах был противный, тяжелый, застоявшийся, смертельный. Нина ничего про это еще не понимала, конечно, но какое-то человечье чутье, сидевшее где-то внутри, заставило отшатнуться.

— Пошли-ка отсюда, а то дворник придет и убьет, — почему-то сказала Нина, и голос ее прозвучал настолько убедительно, что Пашка сразу сник.

— Сейчас, только свет выключу.

Они проделали обратно весь путь через окно, аккуратно его закрыли, как заправские шпионы, стараясь не наследить. Пашка еще раз внимательно все осмотрел, чтобы не оставить ни единой улики. Нина поспешно вышла на улицу, зажмурившись от яркого солнца, и глубоко вздохнула, то ли радуясь, что Марат их не застукал, то ли просто наслаждаясь свежим воздухом после подземелья.

— Да-а-а, целое приключение! Какие дела у нас тут творятся! И как он эту башку так смог протащить, чтоб никто не заметил?

Нина все думала об этой одинокой голове и о самой коняшке, которой она когда-то принадлежала.

— Представляешь, шел, наверное, по улице с мешком, а из мешка текла кровища и оставляла за ним на асфальте след… А все думали, наверное, что он сумасшедший убийца и несет свою жертву, поэтому никто и не останавливал.

— Ну, если б я увидел, то точно бы остановил! — приосанился Пашка.

Они прошли под арку в Нинкин двор и сели в беседке. Здесь Нинка почувствовала себя намного спокойнее, чем на улице.

Осень выдалась сухая и теплая — такого давно не было, говорили местные. Пахло спелыми листьями и отцветшими цветами, двор оголился и увеличился в размерах. Листья пока лежали повсюду, никуда не желали улетать, а Марат не успел еще помахать метлой. Справа от ребят шелестело белье на веревке, совершенно закрывая обзор и Лелькин балкон, слева зияли чернотой открытые подъезды.

— Это уж точно, ты б такое не пропустил! — согласилась Нинка.

Во двор вошла женщина, вся белая и в белом, словно живая шахматная фигура.

— О, Михаловна пришла, — удивился Пашка, — давно ее видно не было!

— А у нее какое-то обострение случилось, мне мама сказала, она сначала в больнице лежала, потом долго еще сидела у себя взаперти. Только выходить стала.

Михаловна была местной сумасшедшей, совершенно не вредной и не опасной даже во время своих весенних и осенних обострений. Ее сумасшествие заключалось в том, что она всегда молча и загадочно улыбалась, будто знала какую-то очень большую тайну наравне с государственной, никогда не смотрела в глаза и всегда одевалась в белое. Ее окна на втором этаже, а жила она на лестничной площадке напротив Лельки, были занавешены белыми простынями, и в них никогда не гаснул свет. Лелька видела несколько раз ее прихожую — белый пол, белые стены, белые тапки и яркая одинокая лампочка на длинном шнуре, словно повесившаяся от всего этого тихого белого ужаса.

Сама Михаловна носила белые длинные мешковатые платья, сшитые, наверное, из тех же старых простыней, что и занавески на окнах, белые колготки, неизвестно где купленные, и белый, сильно затертый на локтях и заду, плащ. Туфли ее и летние босоножки тоже были белыми, а зимой она надевала бурки, кожаную коричневую часть которых раз и навсегда неровно вымазала белой масляной краской. Но сейчас она была не в бурках, а в белых мужских ботинках явно не своего размера. Ее седенькие волосы были собраны сзади широкой белой отглаженной лентой и крепко завязаны, а крупный бант кокетливо выглядывал из-под беловатого берета. В руке она крепко держала белую выстиранную авоську с обычным для нее набором белых продуктов: белый хлеб, кефир, макароны, яйца и творог — остальное, цветное, она, видимо, есть боялась. Да и желтки, скорей всего, выбрасывала.

— Здравствуйте, Михаловна! — поздоровалась Нинка.

Михаловна взглянула в ее сторону испуганными светло-серыми глазами и, не увидев, заспешила к своему подъезду.

— А зачем ты с ней здороваешься? — удивился Пашка, — она ж не разговаривает.

— Мама сказала, что она человек, ни в чем не виновата и плохого никому не сделала. Ну и поэтому к ней надо относиться по-человечески.

Михаловна прошлепала мимо них, смачно чавкая ботинками, и скрылась за дверью подъезда.

— Пашк, а ты секреты хранить умеешь? — помолчав, вдруг спросила Нинка.

— Конечно, я вообще могила, а че такое?

— Никому не расскажешь? — Она строго на него посмотрела.

— Нет, конечно! А ты че, влюбилась, что ли? В Ваську? Признавайся!