Девочка с Патриарших

— Эх, не того калибра взяла мужика, права была мать, царствие ей небесное! Не того калибра! Надо было за Генку выходить! Подполковницей уже точно была бы!

Она вертела бомкающего Мишу в руках, словно пыталась разобраться, что это такое и зачем оно ей вообще нужно.

— Развестись, что ли, с тобой на хер? — спросила она как бы в воздух, понимая, что вопрос этот скорее риторический.

Миша вдруг перестал бомкать, осознанно на нее посмотрел и четко спросил:

— А как же ты без меня?

И вдруг заплакал грязными крупными пьяными слезами.

Писальщику было не впервой присутствовать при семейной драме, и он наслаждался чужими страстями, терпеливо ожидая своего часа. Он повернул голову и стал наблюдать из темноты за крупной женщиной в халате с пьяным обмылком, который покряхтывал и повизгивал в ее руках, как щенок.

— Эх, Михаил, стал бы ты обратно человеком, я б тебе утятинку приготовила с картошечкой под сливкою и грибом, но нет, не дождешься ты моего семейного рецепта. Да перестань ты бомкать-то, наконец, урод!

Лизавета загребла его за шкирняк и поперла домой, как раньше доисторические люди тащили в пещеру добычу, волоча по земле. Мишины ноги скребли и хлюпали по грязи, оставляя глубокие неровные борозды.

— А нам не надо девятьсо-о-о-о-от! Два по двести и пятьсо-о-от! — перестав бомкать, вдруг что есть силы заголосил Миша в попытке хотя бы голосом зацепиться за дворовую свободу.

— Цыть, ты, математик хуев, — прорычала супружница, заволакивая тело в подъезд.

Писальщик заслушался разговором прелестных собеседников, но все же мечтал, чтобы они поскорее исчезли — пора было возвращаться к собственному спектаклю. Голоса во дворе стихли, и он погрузился в свои музыкальные грезы.

В театре мягко гаснет свет, торжественно начинает разъезжаться тяжелый пыльный занавес, который обнажает сцену целиком только уже в кромешной черноте, и чувствуется лишь слабый полуживой кулисный сквознячок, прошивающий зрителей на первых рядах партера.

Вот сверху выстреливает прожектор, нацелившись прямо на середину, и обливает светом фигуру скрипача в длинном черном плаще. Он стоит спиной, черные блестящие волосы падают на плечи, скрипка в левой руке — он поднял ее чуть выше головы, держа корпус на ладони, смычок в правой.

Это сам Паганини.

Кроме него, вообще ничего не видно, лишь он, скрипка и сотни зрителей. И вот он резко разворачивается на каблуках, захватывает острым подбородком скрипку, взмахивает гривой и начинает играть свой двадцать четвертый каприс ля минор, самый сложный, почти невозможный. Он закрывает глаза, играет виртуозно, отчаянно и чересчур эмоционально, смычок летает в воздухе, слегка успевая прикасаться к струнам и извлекать удивительный звук.

Вдруг яркий луч другого прожектора падает на обычную железную кровать в глубине сцены, на которой спит девочка — спит немного неестественно, лежа на спине и свесив обе руки с кровати. На ней белая, как дым, шелковая ночная рубашка с длинным-предлинным шлейфом, который лежит у ног скрипача. А тот все играет, отдаваясь скрипке так, что даже неловко, так, словно продал душу дьяволу в обмен на свое музыкальное мастерство и словно только что подписал кровью все необходимые для этого документы в присутствии адвоката. Пальцы у скрипача длинные, тонкие и бледные, слишком подвижные, словно механические — пальцы самого Паганини. Вот снова взмах смычком, и легкая ткань шлейфа взлетает вместе с ним в воздух, зацепляется за смычок и с каждым взмахом начинает подниматься в воздух, создавая облако вокруг скрипача. Еще один взмах — и кровать с девочкой двигается с места, уменьшаясь в размерах с каждым кругом, который делает по сцене. И крутится, крутится в коконе из невесомой ткани, превращаясь в музыку и становясь почти прозрачной, пока, наконец, не исчезает совсем.

Он играл сейчас для нее одной — для той, которая свернулась там теплым комочком на пружинистой кровати! Хотел, чтобы услышала, поняла, хотел заинтересовать, привлечь ее внимание… Он чувствовал, что интересен, видел в глазах девочки огонек, любопытство и… вызов! Да, это был вызов именно ему, он только теперь это понял! Она звала его играть, и он стал размышлять, как сделать первый шаг.

Писальщик весь напрягся, заулыбался в предвкушении, чуть отодвинулся от холодной стены и прикрыл глаза. Затем схватил, найдя где-то в воздухе воображаемую скрипку, смычок и стал играть неслышимую музыку невидимым смычком. Волосы взлетали, когда он откидывал голову назад, и снова падали на лицо. Он упивался собой и музыкой, которую слышал только сам, но играл для дикарки, словно вызывая ее к себе этими бесшумными звуками.

Тот человек, в грезах на сцене, и тот, у стены в вонючем зассанном закутке, были в этот момент единым существом. Он не издавал ни звука — ни голосом, ни движениями, словно долго репетировал эту увертюру перед окном девочки с Патриарших. Играл уверенно, трогая именно те воздушные струны, которые было необходимо, и иногда страстно и широко взмахивая смычком.