Девочка с Патриарших

Все замолкли, не без интереса глядя на него. Бабы закачали головами, придерживая рот ладонями, чтобы промолчать. Мужики опустили молотки, расслабили кулаки и разом закурили, не учуяв больше опасности.

Серафим еще раз нехотя пнул распростертое тело.

— А я б этого ублюдка с удовольствием пришил, тоже мне… Но он, потрох сучий, вовремя вольтанулся… Тут уж даже глумиться не над чем…

— Как там Нинка? — спросила в воздух Труда. — Вот не повезло девке-то… Бедняга, на всю жизнь память…

Варя сидела на кухне на старом низком кресле, крепко-накрепко обхватив дочкину голову, словно пытаясь защитить ее от прошлого, стереть страшные воспоминания, заставить забыть кошмарные сны наяву, в которых приходил чужой. Она качала ее, как укачивают маленьких, прижав к груди, эти мерные движения материнского тела успокаивали их обеих, качала неосознанно, совершенно интуитивно, как было заложено женской природой, и именно этими объятиями пытаясь уравновесить страх и боль. Так они и сидели, крепко обнявшись, немного подвывая, не слыша или не осознавая, что приехала милиция, что чем-то лязгают у решетки Нининого окна, высвобождая незнакомца, что кто-то настойчиво звонит в дверь, а Игорьсергеич никого к ним не пускает. Потом Варя вдруг закрыла глаза и тихонько запела любимую Нинину колыбельную, не вдумываясь в ее смысл:

Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю —
С краю свалишься,
Напугаешься.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок.
И утащит во лесок,
За ракитовый кусток…

Нина совсем затихла и перестала выть, прислушиваясь к песенке. Но вдруг вся сжалась, затряслась и покрылась испариной. «Придет серенький волчок и ухватит за бочок…» Нина тряслась и тряслась, сильнее и сильнее. «И утащит во лесок, за ракитовый кусток…»

Варя вскрикнула от неожиданности.

— Малышка, что с тобой? Девочка моя! Нина!

А Нинки больше не стало — той самой Нинки, которая пару месяцев назад хохотала колокольчиковым смехом и улыбалась даже тогда, когда можно было не улыбаться. Она ничего теперь уже не чувствовала, сидя у мамы на руках.

Зато и страху, так долго и изощренно терзавшему ее, пришел конец.

Девочке казалось, что ее стирали ластиком, копеечным вонючим серым ластиком, оставляющим мелкие крошки на бумаге, ластиком, который продается в любом писчебумажном отделе.

И начали стирать с головы.

Сначала ластик прошелся по волосам, снял их подчистую, оставив некрасивую лысую голову с челкой на лбу.

Потом съел уши, обезобразив ее еще больше.

Затем аккуратненько, словно подразнивая, стал утончать голову сверху и вот, наконец, убрал верхнюю черту совсем, превратив голову в чашу, которую можно было бы наполнить чем угодно — мыслями, тревогой, страхами — по любому желанию…

Затем ластик одним махом стер нос, и от Нинкиного лица остались одни глаза и рот, который беззвучно открывался, пытаясь не то крикнуть, не то сказать что-то, но ничего уже слышно не было. Глаза ее сначала округлились, взмахнули ресницами, как бабочка крыльями, и закрылись. Из-под ресниц, словно кто-то невидимый включил кран, полились маленькие водопады слез, которые крепли и крепли, превращаясь в мощные потоки, наполнявшие изнутри все Нинкино тело.

Ей уже не было страшно. Совсем. Она стала самими слезами и теперь могла переливаться, куда только ей хотелось. Она смотрела со стороны за этими блестящими потоками, которые свободно текли, закручивались воронкой, пенились и бурлили и, наверное, были очень солеными на вкус.

А потом она растворилась в них целиком, и ластик перестал быть нужен.

Варя чуть успокоилась: дочка притихла, и на ее бледном личике можно было даже заметить слабую улыбку, по которой она так соскучилась.

— Все хорошо, маленькая моя, все хорошо, мама рядом…

Она закачала ее с новой силой, обхватив еще крепче и радуясь подобию дочкиной улыбки.

Нинкины глаза вдруг потемнели и остановились. И улыбка застыла жутким образом, словно лицо ее уже не было живым, а смотрело со старой где-то случайно найденной черно-белой фотографии. Тельце ее обмякло совсем, Варя почувствовала это, головка со спутанными волосами откинулась, и Варя увидела эту страшную гримасу и чужие глаза.

— Нина, что с тобой? Ниночка, малыш!

Мама затормошила ее, но дочкино тело словно принадлежало тряпичной кукле — ватное, податливое, слишком расслабленное. Руки ее шумно стукнулись об пол, но боли она не почувствовала — ни охнула, ни вздохнула.

— Господи, да что с тобой?

Варя ударила дочку по щеке, чтобы привести в чувство, но та смотрела мимо, страшно улыбаясь чему-то своему.

— Игорь! Где ты? Игорь!

Варя вдруг безмерно испугалась, что ее Нина никогда больше не вернется.

— Я здесь, давал показания милиции, они только что ушли.

Игорьсергеич выглядел уже вполне спокойно и торжественно. Все его лицо было в свежих царапинах от осколков, брызнувших на него, когда он разбил лампой окно.

— С Ниной что-то не так, — плача, произнесла Варя. — Она ни на что не реагирует!

Она снова затормошила дочь, но та никак не ответила.