Девочка с Патриарших

Прямо перед собой он увидел бледное и искаженное лицо незнакомого мужчины, который упорно лез сквозь решетку к Нининому окну, помогая себе цепкими руками. Щеки у него были сильно ободраны, по ним текла кровь в два неровных ручейка, которые соединялись под подбородком и превращались в один достаточно сильный, стекающий на пальто и исчезающий в черном драпе. Его темные и блестящие глаза, казалось, ничего не видели перед собой и только сладострастно улыбались своим тайным фантазиям.

Крик Игорьсергеича вывел незнакомца из транса, тот спохватился, заморгал, замычал, но не смог высвободить голову из прутьев, заметался и забился, как пойманный в капкан упырь. Он схватил решетку, пытаясь теперь вырваться, костяшки его пальцев побелели от напряжения, а кровь из ссадин на щеках и ушах потекла еще сильнее.

Но ловушка, видимо, крепко его удерживала.

На крик в комнату прибежала Варя и, еще не поняв, что происходит, но инстинктивно почуяв это, выбрала единственно правильное решение — схватила дочку в охапку и выволокла из комнаты.

И тут случилось непредвиденное. Игорьсергеич, то ли от безысходности, то ли от страха, то ли по какой другой причине, схватил со стола тяжелую лампу, которую только что включил, чтобы осветить упыря, и мощно вмазал внушительным основанием по ненавистному кровавому лицу, прилипшему с той стороны окна. Ни секунды не задумываясь, что перед ним стекло, что оно разобьется и надо будет потом искать стекольщика, а это неудобства и затраты. Нет, он жахнул что есть силы по дикой харе.

Раздались взрыв брызнувшего стекла и ужасный крик обоих мужчин. Лампа легко пробила стекло и, чуть задев за железку, чавкнула по морде незнакомца. Его голова дернулась, но так и осталась зажатой в ловушке. Все это случилось за каких-то несколько минут, но для Игорьсергеича эти минуты слишком растянулись во времени — вальяжный и полуусталый приход домой чуть раньше положенного, негодование по поводу кромешной темноты, — казалось, что это было давно и словно стерлось из памяти…

А сейчас он стоял лицом к лицу с человеком, который ночью, тайком, прокрался к его ребенку и до смерти напугал. Он смотрел в его безумные глаза, чувствовал гнилое дыхание и видел осколки стекла, впиявленные в бледную кожу. Он схватил его за воротник и вдруг, собрав в легкие весь воздух, который только мог, закричал прямо в это ненавистное искаженное рыло. Просто заорал. Громко, страшно, с надрывом, словно криком хотел убить чужака.

Он не видел, что включился свет почти во всех окнах, выходящих во двор, не слышал, как захлопали двери подъездов и как где-то вдали послышался вой сирены.

Он кричал, вцепившись в ведьмака. Кричал прямо в его обезумевшие глаза, в поганый рот и в никчемную мелкую душонку, кричал, срывая голос, надсадно и дико, считая, что только так, голосом, он может защитить свою семью.

Соседи сбегались, крича и кудахча, кто со скалкой, кто с веревкой, кто со шваброй, кто с огромными кулачищами. Вываливший во двор народ был не приодет, выскочили на крики кто в чем, кто в ватниках на голое тело, кто в пледах, кто в драных сторожевых мохнатых тулупах, в которых и на улице-то стыдно показаться, но выскочили все, как один, услышав жуткие вопли и звон разбитого стекла. Двор-то считался образцово-показательным, жители зорко следили за тем, чтоб не было никаких безобразий, чтоб все чинно-мирно, по-советски. За моралью приглядывали, не допускали никаких неприличностей под окнами, ни поцелуев, ни жамканий или еще чего, не приведи господь, в этом духе. Как только какое сопение громче обычного — моментально или сами спускались, или вызывался наряд дружинников. Иногда даже милицию, чтоб неповадно было растлевать советскую молодежь. Поэтому жизнь под дворовой липой шла достойная и порядочная, всем на зависть. И вещи свои во дворе можно было спокойно оставить без присмотра, игрушки там всякие детские, коляски, белье, все что угодно — знали, что никогда не уведут.

А тут вдруг такое.

Кричать имел право только Миша, голос его был гнусавый, пьяненький, очень свойский, и его ни с чьим чужим спутать было невозможно. Ночные же сегодняшние вопли всех вроде как разом отрезвили: здесь, под родными окнами происходило черт-те что, и вовсе не пьяненькие арии, а кровавая бойня по непонятной еще причине, в которой сейчас и предстояло всем разобраться.

Сзади чужака первыми возникли фигуры дяди Тимофея и Серафима Карпеткина. Дядя Тима направил свой армейский фонарь на черную, стоящую на коленях фигуру у Нининого окна с пойманной в решетку головой и сразу привычно, просто и по-разведчески оценил ситуацию:

— О, какой язык попался… Ну все, прощайся с жизнью, фриц!

Прибежал, пыхтя, Борис Иткин со своей Идеей, которая сразу в голос закудахтала, но Карпеткин оттеснил их своей объемной неуклюжей фигурой и встал сзади пришельца.

— Держу, Сергеич, держу! Хорош орать-то, у меня перепонки охерели, хватит уже! Устроили тут еперный театр!