Девочка с самокатом

Эмбер не хочет даже думать об этом, и потому бежит, не разбирая дороги. Она спотыкается и едва ли не падает, в последний момент успевая выставить вперёд руки. Ладони больно сдираются об асфальт, и резкая, неожиданная, ужасно обидная боль неожиданно приводит в себя, а вынужденная заминка ясно даёт понять: дальше бежать невозможно.

Усталость наваливается на Эмбер со страшной силой, и следом за ней напоминает о себе старая травма – взрывавшаяся всю дорогу болью правая нога практически отказывается повиноваться. На ладонях смешиваются в одно грязь и кровь, и Эмбер безотчётным движением вытирает руки о бёдра и тут же кривится от боли.

У неё нет ни рюкзака, ни самоката. Это минус. За ней, кажется, никто не гонится. Это плюс.

Ей нужно спрятаться и дождаться утра, чтобы понять, что делать дальше.

Найти убежище получается достаточно быстро: Эмбер открывает первый попавшийся подъезд и проваливается в ещё более густую, ещё более глубокую темноту. Оставаться на лестничной площадке представляется ей небезопасным – конечно, Калани был прав, когда говорил, что живых мертвецов не назовёшь домоседами, и вряд ли они станут шнырять по подъездам в поисках жертвы или как там они оценивают всех остальных, но ей будет намного спокойнее, если она сумеет запереть за собой дверь. А дверь в подъезд запереть невозможно – тяжёлая, железная, когда-то она зависела от электричества, запиралась на кодовый замок и открывалась наружу. Сейчас электричества нет, поэтому кодовые замки бесполезны, а прежнее «наружу» означает лишь то, что изнутри её не забаррикадировать. Не запереть. И даже на себя не потянуть, потому что ручка на внутренней стороне просто не предусмотрена.

Стиснув зубы, Эмбер продвигается вперёд. Она на ощупь находит стену и, держась за неё, делает один шаг за другим, надеясь только на то, что на лестнице не будет навалено ничего, обо что можно переломать себе ноги. Падать и запинаться ей больше не хочется, равно как и заканчивать всё одним махом. Хочется вставать и бороться.

Лестница оказывается пустой. Эмбер поднимается по ней так осторожно, как только может. У неё выходит довольно неловко: приходится, опираясь на стену, быстро подпрыгивать, ставя здоровую ногу на новую ступень, а потом подтягивать за собой ногу больную – и так раз за разом. Очевидно, что подняться выше самого первого этажа будет сложно, так что она и не пытается найти себе квартиру поближе к небу. Наверное, завтра ей всё-таки придётся подняться на крышу, чтобы осмотреться и, может быть, увидеть что-то важное с высоты, но пусть завтра будет завтра, а на сегодня у неё задачи попроще.

Найти открытую дверь. Или хотя бы просто хлипкую дверь. Попасть внутрь. На всякий случай забаррикадироваться или хотя бы запереться, а лучше – и то, и другое. Заснуть.

И не бояться; конечно же, не бояться, потому что нет ничего страшнее, чем оказаться в одной из тёмных квартир мёртвого города, понятия не имея о том, что творится в её стенах и комнатах. Хорошо, что у Эмбер нет сил идти и проверять, обходить гостиную, спальни и кухню, заглядывать в каждый угол, искать подвох за раковиной или в углу для мусорного ведра… Ей нужно отдохнуть, даже если это отдалит её от победы, и чувство вины почти не поднимает голову, понимая, что никакая вина и никакая ответственность не смогут повести её вперёд, если она будет просто не способна переставлять ноги.

И потом, говорит себе Эмбер, никто не умеет видеть в темноте. Никто не сможет найти в этой темноте выход из города. Не останавливаться было глупой идеей с самого начала. Они должны были остановиться. Они оба. Они должны были вернуться в театр, как только увидели зомби, и провести эту ночь там – на сцене, в зрительном зале, в гардеробной между бесконечных вешалок с побитыми тлением костюмами, на лавочках в холле – где угодно, но не на улице.

Тогда Калани остался бы жив.

Эмбер запрещает себе думать об этом. Мыслям, конечно, наплевать на запрет. И слезам тоже наплевать. Она плачет, как никогда в жизни не плакала, с размаха погружается в холодную воду и впервые не стыдится своих слёз, не пытается их сдержать. Разве что пытается плакать тихо – чтобы не услышали с улицы, хотя вряд ли такое возможно. Ей больно и страшно.

Она втягивает носом воздух – нежилой, затхлый, тяжёлый и, неловко развернувшись, врезается в вешалку, сшибая с неё что-то мягкое. Что-то мягкое и совсем не страшное, похожее на плащ, или куртку, или пальто, достаточно большое, чтобы завернуться в него и утянуть с собой на пол.

Эмбер не вытирает слёз. Она засыпает, свернувшись калачиком возле двери, и до утра ей снится, будто её обнимает кто-то надёжный и тёплый.