Девочка-Царцаха

— Саранчу искала...

— А нашла Озуна!—Он засмеялся, потом вдруг задумался, глубоко вздохнул и сказал: — Ведь я тоже... как саранча.

Это был худощавый, совершенно бронзовый мужчина с типичным калмыцким лицом — с выдающимися скулами, плоским приподнятым носом, с тонкими бровями и очень живыми раскосыми глазами. Крупный малиновый рот, упрямый подбородок, на висках седина, волосы коротко острижены.

— Что у тебя там, в сумке?

Ксения молча выложила перед ним все: блокнот, карандаш, компас, морилку, иголку с нитками, пинцет, перочинный нож, тридцать семь рублей и несколько пустых пробирок. Озун внимательно рассмотрел каждую вещь и спросил, для чего служат пинцет и компас.

— Это я у тебя возьму,— сказал он, указав на иголку с нитками,— остальное клади обратно... Деньги тоже возьми,— прибавил он, заметив, что Ксения их оставила.— Мне деньги не нужно. У меня вот здесь пять тысяч!— Он хлопнул себя по затылку.— Раньше один калмык на базаре тринадцать рублей стоил, а сейчас— пять тысяч! Хороший цена?

— Ты не стоишь ни одной копейки.

— Как?!— Озун нахмурился.

— Самый дурной человек стоит дороже денег. А пять тысяч — цена за трудную работу, чтобы поймать тебя.

— А-а... — он улыбнулся.— Да, поймать Озуна трудно, очень трудно.— Он взял морилку и, посмотрев на лежавших в ней мертвых жуков, спросил: — Там такой лекарство, какой ты даешь цар-цаха?

— Нет, это другое. В степи царцаха кушает лекарство и умирает через несколько часов, а здесь совсем не мучается — один-два раза вдохнет и сразу конец.

— А ну, покажи.

Озун сгреб подвернувшегося саранчука и протянул Ксении. Когда саранчук, посаженный в морилку, вытянул ножки, Озун перестал улыбаться и долго качал головой и встряхивал морилку, желая убедиться, что саранчук погиб окончательно.

— А если это скушать?

— Надо знать сколько. Если мало скушаешь — только вырвет.

— Папашка-мамашка есть у тебя?—спросил он вдруг.

— Нет.

— Это по-русски сирота будет? Плохо. Я тоже сирота. У меня никого нет. Я двадцать пять лет на каторге сидел.

— За что?

— Сборщика налога мал-мал ударить хотел, а получилось — убил. В тысяча восемьсот девяносто втором году... совсем молодой я был тогда. Деньги он с папашки требовал, а денег не было. Он его бить стал. Я и ударил сборщика. Он мертвый стал, я в степь убежал и грабил купцов. Потом второго сборщика убил, уже нарочно. Меня поймали и —в Сибирь.

— А зачем же ты после каторги опять бандитом стал?

— Сам не думал. Так получился, а теперь уже деться некуда.

— Как это некуда? Ты бы сдался. Может быть, тебя простят... Он покачал головой.

— Теперь уже не простят, хорошо знаю. Давай чай пить, чай уже готов.— И он крикнул товарищам, сидевшим в стороне, чтобы ему принесли чай.

— Я не хочу чаю,— сказала Ксения.

— Что так? Или я такой поганый, что со мной чай пить нельзя?

— Ну хорошо, налей.

Она выпила чашку и посмотрела на солнце.

— Домой хочешь?

— Да.

— Сейчас поедешь. У меня к тебе еще дело есть... Ты мне немножко лекарства давай.

— Какое?

— Какой царцаха сразу убивает,— он показал на морилку.

— Что ты? Зачем?

— Царцаха жил хорошо, умирает плохо. Озун жил плохо, умирать ему надо хорошо —- сразу.

— Нет, это я не могу... Что ты придумал...— оказала ошеломленная Ксения.

— Тебе не все равно, если Озун сразу помрет,— тихо сказал он.— Хочешь, чтобы он, как царцаха, лежал на степи, мучался?

— Нет, нет и нет!—воскликнула Ксения.— Ты должен еще жить, но не так, а по-другому. Иди, сдайся, тебя простят.

— Тсс... Не шуми, глупый ты девочка,— сказал он тихо и строго.— Мой разговор никто слушать не должен. Жить мне дав-

но нельзя. Я хуже царцаха. Ты его не жалеешь, меня жалеть тоже нельзя. Помнишь, ты тогда у кургана сам говорил — царцаха не понимает, что он вредный. А ты его все равно убиваешь. А Озун про себя это давно знает. Сдаваться я уже не могу...

— Но почему?