Девочка-Царцаха

Эту песню в раннем детстве пела забитая молчаливая женщина, ничтожное существо питавшееся объедками мужчин, никогда не садившееся у очага с отцом и гостями, существо, которое всегда спало на земле у ног отца,— мать Озуна!

Почему Озун не вспоминал ее до сих пор? С восьми лет, когда отец впервые посадил его на коня, Озун перестал обращать па нее внимание. А сегодня ему хотелось быть около нее...

Озун вспомнил и красивицу Саруу — двенадцатилетнюю девочку с длинными волосами, которую он собирался украсть и сделать своей женой. Если бы не убийство сборщика албана, так оно и было бы...

Кажется, еще никогда Озун так не тосковал, слушая ветер, будивший воспоминания далекого прошлого, и от этого у него так болела грудь, что он встал и вышел из зимовника.

Была черная, беззвездная ночь, и Озун шел вперед на ощупь, пока не наткнулся на какую-то кибитку. Он откинул кошму у входа и видит: горит очаг, а вокруг него сидят трое —отец и два царских чиновника. Сзади, как тень, мать Озуна стоит. «Вот хорошо! Значит, я не убил сборщиков»,— подумал Озун, зашел в кибитку и сел у очага. «Ну теперь ты будешь платить албан?— спрашивает один из чиновников.— Больше тридцати лет я ждал!» И так страшно засмеялся, что Озуну стало холодно. Мать подошла к нему и запела:

Лучше бы, лучше, если бы ты, сын мой, не родился! Жалко, жалко, что, родившись, ты тотчас не умер! Очень ведь хорошо, когда поминки совпадают с рождением!

Вырвался Озун из объятий матери и без оглядки побежал в степь, хотел кричать, но голоса у него не оказалось, а когда, наконец, закричал, весь в поту проснулся и своим криком разбудил Манчжи Эрдниева и рассказал ему свой сон.

— Не спи больше на спине, не думай. Умирать все равно всем придется...

Манчжи заснул, а Озун опять думал и думал...

Потом захотелось ему выйти из зимовника и подышать ветром.

Вышел Озун из зимовника и удивился, что уже день настал — солнце так ярко светит, в стороне белая палатка стоит, с холма какой-то всадник на белом коне спускается, а вокруг Двенадцати худугов кишмя кишит саранча.

«Как же так,— думает Озун,— царцаха уже улетал, а теперь снова маленький и без крыльев?»

И только он подумал это, как подъезжает к зимовнику всадник на белом коне и говорит:

— Собирайся, Озун, в дорогу! Я хан калмыцкий, Шукур-Дай-чин, сын Хо-Орлока. Нехорошо отец мой сделал, что привел народ сюда. Я теперь всех калмыков собираю, чтобы обратно в Чжунгарию их вести. Делать около урусов вам нечего!

Озун упал перед ним на колени...

А из палатки выбегает Кюкин-Царцаха и кричит:

— Останется с ками калмыцкий народ!—К Озуну бросилась, тянет его за бешмет. — Сдайся, сдайся, Озун! Тебя простят!

А Шукур-Дайчин его тоже к себе за бешмет тянет...

— Ты опять кричишь, Озун?—говорит Манчжи Эрдниев и трясет его.— Проснись! Ложись на другой бок, лучше спать будешь!

Натянул Озун бешмет на голову и быстро заснул. И приснилось ему, что подходит к нему Багальдан: в одной руке у него фонарь. а другою он у Озуна из-за пояса наган достает.

«Зачем тебе мой наган?»—спрашивает Озун, а сам лежит, не шелохнется.

А Багальдан поднял фонарь, повернулся и очень громко говорит:

— Это есть Озун, нашей шайки командир...

— Бери его, вяжи!— приказывает кто-то.

Проснулся Озун и увидел, что приснилась ему правда: стоит около него Багальдан, приподняв фонарь, и говорит кому-то, точь-в-точь как во сне:

— Это есть Озун, нашей шайки командир...— а сам тянет наган из-за пояса Озуна.

Вскочил Озун, не помня себя, и так толкнул Багальдана, что тот ударился затылком об стену зимовника и выронил наган, а Озун бросился к выходу, но зацепился за груду кизяков. Окружили его милиционеры, и начал Озун отбиваться от них кизяками,

бросать нм в лица золу и кизячную труху... Пока они глаза протирали, успел Озун выбежать из зимовника и вскочить на своего гнедого, но в этот момент в брезжащем рассвете возникла фигура Кулакова.

— Врешь, мерзавец! Не уйдешь на этот раз!— произнес он сквозь зубы, взял Озуна на мушку и спустил курок.

Уздечка выскользнула из рук Озуна, повисших как плети, и, медленно соскользнув с седла, он рухнул у ног коня...

Уже совсем рассвело.

Десять человек лежало около Двенадцати худугов. Девять из

них были связаны по рукам и ногам, и лица их были искажены страхом и болью. Десятый лежал, раскинув руки, и смотрел в небо спокойно и строго. И вдруг он поднял руки, открыл рот и сел. Крик ужаса вырвался из уст бандитов. По старинным приметам, Озун звал их всех за собой.

— Чего встал!—Кулакова взяло на минуту сомнение — действительно ли он убил Озуна, и он бросился к нему с наганом. Но, взглянув ему в глаза, Кулаков попятился и, крепко выругавшись, велел милиционерам поторапливаться.

— Как такого доставлять будем?— спросил один из милиционеров, тщетно пытаясь придать трупу прямое положение.

— Вот так и будем,— сказал Кулаков.— Сажайте его верхом да привязывайте покрепче. Он теперь, между прочим, не скоро обмякнет. Каталепсия это...

В степи опять было пасмурно. Пронзительно свистел ветер. Огромные шары перекати-поля шурша катились по серой равнине.