Девочка-Царцаха

После посещения Говорова Василий Захарович сильно задумался. Представляя себя владельцем хозяйства старика, он чувствовал прямо-таки отвращение к алгебре и геометрии, а сама Елена Васильевна, к которой он как будто питал искреннюю привязанность, показалась ему чужой. И в самом деле,— думалось ему,— так ли уж необходимо человеку образование? Вот, например, он—кончил трехмесячные курсы и уже заведует питомником. Работа самостоятельная. Зарплаты хватает. Если он что-нибудь не знает, можно спросить у того же Эрле. Люди грамотные кругом есть, они научат и посоветуют. Зачем же мучиться с какими-то задачами, экзаменами? Вот Говоров—и читать как следует не умеет, а живет не хуже, а много лучше образованных людей!

Елене Васильевне такая жизнь, конечно, не нравится. Она только и мечтает о городе да ругает своих коров. Она хоть и грамотная, а, пожалуй, сама до сих пор не знает, что она любит! Правда, человек она хороший, добрый, но разве этим проживешь? да и любит ли она его? Сегодня с глазу на глаз бестолковым, а завтра, чего доброго, и на людях дураком назовет. А Маша — неграмотная, с нею проще будет. И намного она красивее Елены Васильевны!

Вернувшись от Говорова, Василий Захарович тихонько прошел по коридору к себе и заперся. Заниматься не хотелось.

С Еленой Васильевной он увиделся на другой день вечером: она сама зашла узнать, что с ним. Василий Захарович сослался на головную боль.

— Когда же мы будем заниматься?

— Видишь ли, сейчас очень много работы на питомнике, и прямо не знаю, как управиться!

Елена Васильевна пожала плечами:

— Ты раньше иначе говорил...

Утром в коридоре она участливо спросила его, перестала ли болеть голова и будут ли они сегодня заниматься.

— Я здоров, но заниматься сегодня не буду: у меня много работы.

Больше Елена Васильевна его не звала. Она ждала, когда он сам придет. Должно же было это случиться рано или поздно. Настроение ее портилось. Саранчовая работа заканчивалась, скоро надо было возвращаться к прежним занятиям, которые ничего ни уму ни сердцу не давали: а тут еще единственный друг ни с того ни с сего начал на нее дуться. За что, спрашивается? За то, что она его учила, заботилась о нем и даже потихоньку от людей ему носки штопала?

И досталось же в Угатаевском улусе проезжавшему в Булг-Айсту астраханскому шоферу! Едва он заехал на территорию улуса, как дорогу перерезал поток саранчи. Автомобиль попал в самую ее гущу, и колеса забуксовали.

Устав перебирать известные и изобретать новые ругательства, шофер вынужден был ждать и задремал. А очнулся — глаза его чуть не вылезли из орбит: набившаяся в кузов саранча дожирала рассыпанные там стружки, прыгала по капоту, по кабине. Когда он сунул руку в карман за портсигаром, то вместе с ним извлек огромную жирную нахалку!

Упоминание всех святых и родителей саранчи несколько помогло шоферу облегчить душу от гнева. В голове у него прояснилось: он понял, что ему следовало не ехать по саранче, а дать ей дорогу. Шофер прибыл в Давсту с большим опозданием; передавая председателю Давстинского исполкома почту, он рассказал ему о своих приключениях. Председатель призадумался, вспомнив, что весной к нему приставала какая-то девчонка насчет рабочих, подвод и быков, а он еле-еле от нее избавился.

«Приезжала, когда в степи и травы почти не было,—думал он,— а теперь, как раз когда следовало бы, носа не кажет. А что если, неровен час, и область потребует к ответу: почему довели до того, что саранча останавливает машины? Лучше поздно, чем никогда». Председатель решил вызвать Ксению. Для пущей крепости вызова он обратился к прокурору, которому объяснил, что инструктор области ни разу за все лето не приезжал в Угатаевский улус, а теперь саранча останавливает транспорт и нужно с ней бороться.

Оставшись одна, Паша Бондарева уже не скучала, как раньше. Ксения оставила ей большое задание, и за это время она уже довольно хорошо читала букварь и исписала буквами и словами целых три тетрадки. Родители об этом ничего не знали. Все должно было выясниться после возвращения Ксении Александровны, и Паша ждала ее с трепетом.

Но Прокофий одним махом решил дело по-иному.

— Собирай, мать, дочку. Послезавтра приедут за ней из Цаарана. Сговорился я, нянчить она будет там. За зиму себе обувку и платье заработает.

Паша не смела возражать отцу: она только смотрела на него, широко раскрыв глаза. Потом уронила голову на стол и тихонько заплакала.

— Чего ты?— удивился отец.

— В школу хочу-у...— жалобно проговорила Паша.

Прокофий нахмурился.

— Ишь чего удумала! Вот, мать, сто раз я тебе говорил, не пускай девку к агрономам. Не иначе как эта Ксения Александровна ее с панталыку сбила! Дурная!— прикрикнул он на дочь, которая, услышав про свою приятельницу, заголосила еще пуще.— Это интеллигенты про школу могут говорить, им что! Не работают, а за букашками бегают! Ленты научили в косы заплетать! Слышь, брось реветь, а то стегану!

Пообедав, он ушел в поле, а Паша долго еще хныкала за столом, а потом забралась на печку и не слезала до следующего утра.