Девочка⁰

После причастия нас снова построили, только теперь для выхода из храма. Я оказался во главе колонны семиклассников, и прямо надо мной возвышался отец Андрей – наш священник и по совместительству учитель по основам православия. К нему подошла Кира Викторовна – классная руководительница Гордея и, понизив голос, спросила, может ли он исповедать человека на дому, а то, понимаете, мама болеет… Отец Андрей кивнул, и Кира Викторовна одними губами спросила: «Сколько?» Тот сначала отмахнулся, но она странно, даже несколько строго посмотрела на него, и он показал ей пять пальцев. Цена вопроса – пять.

«Что это значит? – думал я. – Пять тысяч? Пять сотен? А может, он просто хочет дать пять…»

Последнее предположение меня насмешило, и я прыснул в кулак. Отец Андрей заметил это, но ничего не сказал.

Мне от случайно подслушанного диалога (хотя что тут подслушивать, общались они жестами) стало хорошо и плохо одновременно. Хорошо, потому что наш папа такой не один. Плохо, потому что Гордей оказался прав. А если Гордей прав, значит, весь этот мир, выстроенный вокруг нас на правилах добра и зла, греха и искупления, – сплошная фикция. Значит, нет ни хорошего, ни плохого, ни ада, ни рая, и Бога тоже нет.

А если Бога нет, то все дозволено.

Остаток дня я провел в ощущении абсолютной бессмысленности происходящего. Все, что раньше было для меня важным и значимым, теперь казалось нелепым и комичным. Мой неизменный сарафан, платок на голове, православные дисциплины, разговоры о Пасхе и воскрешении Христа – все было подчинено одной большой лжи.

Дома, на кухне, мама готовила тесто для куличей и разводила красители для яиц. Она попросила помочь, а у меня в голове крутилось только одно: «Зачем Богу крашеные яйцаа?». Крашеные яйца, крашеные яйца… Я старался вдуматься в то, что мы делаем – красим яйца, – и чем больше думал, тем страннее мне казалась наша действительность. А раньше я этого не замечал.

Механически выполнив все мамины поручения, я зашел в нашу с Гордеем комнату и сел на кровать, напротив иконы Иисуса. Раньше, когда я смотрел на нее, мне казалось, что Иисус смотрит в ответ, что он подмигивает мне и улыбается. Теперь ничего.

Я опустил ее плашмя, лицевой стороной вниз, чтобы больше не видеть равнодушных глаз Иисуса.

– Говоря откровенно, – прошептал я, – мы оба знаем, что я тебя придумал.

Скинув с себя школьную форму и комом затолкав ее в шкаф, я переоделся в вещи Гордея и, быстро прошмыгнув мимо кухни, отправился гулять по городу.

На углу, возле продуктового магазинчика, торговала семечками бабушка. Проходя мимо, я, не останавливаясь, схватил газетный кулек и побежал. Вслед мне неслись проклятья и безобидные оскорбления – «хулиган бессовестный» да «воришка». Я обрадовался: хулиган, бессовестный, вор – все было в мужском роде.

Я шел, щелкал семечками, мусорил прямо на дорогу и был невероятно счастлив своему преображению. Я мальчик. Ловкий и юркий хулиган – такой же, как Гордей. Такой же, каким всегда мечтал быть, и вот это стало правдой. И не столько мне нужны были эти семечки – ни капли я их не хотел, – сколько просто нужно было ощутить, что я и в самом деле такой.

Догадка, что человек волен делать со своей жизнью все что угодно, приятно грела душу. Можно жить жизнью мальчика Васи, бросаться под машины и воровать у прохожих – кто мне запретит? Бог? В этом мире, где исповедь покупается и продается, где цена прощения – пятьсот рублей, нет никакого Бога. Гордей понял это давно, а теперь дошло и до меня.

На тропинке между заборами детского сада и общеобразовательной школы я встретил двух малышей из началки – они шли навстречу и, увидев меня, заметно прибавили шаг. Похоже, большой бритый мальчик вызывал у них страх – и мне нравилось это понимать. Я был уверен, что мама велела не ходить им по этой тропинке – она безлюдна и ведет к теплотрассе, где давным-давно обосновались бомжи и беспризорники. Ребята все равно ходили, потому что это значительно сокращало путь, и вот, нарушение этого правила столкнуло несчастных малышей со мной – с ученицей православной гимназии. Но в тот момент никто этого не знал, а я и сам предпочитал об этом забыть.

Довольно ухмыляясь, я преградил им путь, и они покорно остановились, опустив головы.

– Есть че, пацаны? – спросил я, стараясь интонационно подражать Гордею.

– Че? – не поднимая головы, буркнул один из них.

Оба они были белобрысыми – и с такого ракурса ничем не отличались. Братья, наверное.

– Деньги с обедов остались?

– Не, – шмыгнул носом второй.

– Нам не дают, – подтвердил первый.

Я хотел развязно спросить, мол, «А если найду?», но понял, что не решусь лазить по их карманам. Это чересчур. Одно дело – припугнуть, другое – реально вытрясти из детей деньги.

– Врете, – хмыкнул я, стараясь потянуть время.

Чужие страх и покорность были мне по-странному приятны, и я не хотел так быстро отпускать ребят.

– Воровать нехорошо, – снова шмыгнула носом одна из голов.

– Это не воровство, а взаимовыгодный обмен, – пояснил я. – Вы отдадите мне деньги, а я не буду вас бить. Разве не выгодно?