Девочка⁰

– И не спросишь почему?

– Да мне плевать.

Это было неправдой, но от Гордея исходила какая-то непонятная аура нахальства, которая и раздражала, и притягивала одновременно. Рядом с ним хотелось разговаривать в тон – размеренно, развязно и грубо.

Ему понравился мой ответ. Он рассмеялся и проговорил:

– А ты хорош.

Я редко слышал похвалу от брата и, обрадовавшись его реакции, все-таки аккуратно сказал:

– Ты же не умеешь рисовать.

– Художники не только рисуют.

Я попытался вспомнить, были ли какие-то особые таланты у Гордея в лепке или резьбе по дереву, но нет… Однако я не стал возражать, чтобы не накалять атмосферу.

– Для этого, наверное, нужно поступать в художественный колледж или вуз, – заметил я.

Гордей только пожал плечами.

– А как ты поступишь?

– Как-нибудь поступлю, – уклончиво ответил он.

Я не стал на него давить с этой темой. Мне нравилось, как мы сидим и болтаем, и я надеялся, что больше никто не придет.

Тогда и забарабанили в люк.

Все сразу стало обычным. Гордей, поднявшись, шутливо ударил меня шариком по голове и открыл дверцу в крыше.

Через квадратную дырку мигом вылез чумазый Жора, за ним близнецы Макс и Артем, потом Рома. На спине у последнего болталась гитара в чехле. Парни тут же начали громко разговаривать, выкрикивать, гоготать гиеньим смехом, и я почувствовал себя лишним, хотя они пришли на мой праздник.

Жора, глядя на меня, насмешливо сказал:

– Так, пацаны, у нас тут детский день рождения! Так что ведем себя прилично и не материмся при маленьких, хорошо?

– Заебись, – язвительно согласился я.

И они снова заржали. На меня накатило раздражение: почему они такие противные? Как тупые свиньи.

Парни начали дербанить наш с Гордеем рулет: я смотрел, как их пальцы опускаются прямо в шоколадный крем, разламывая куски бисквита на части, и мне делалось совсем тошно. Они ели, пачкая в шоколаде рот, и просили Рому что-нибудь сыграть.

Я решил, что он сейчас начнет читать рэп про «крутые тачки и баб», потому что подобная музыка вызывала у меня такие же ассоциации с глупостью, как и вся их компания.

Рома вытащил гитару из чехла, перекинул через плечо затертый ремень, выпрямился и сразу вдруг показался умнее. Будто смущаясь, он обвел нас взглядом. Я заметил, что у него большие грустные глаза, какие обычно бывают у маленьких детей, и это было единственным, что мне в нем понравилось. Рома не был страшным, нет, просто он был по-обыкновенному красив. Бывает такая «журнальная» красота, когда смотришь на человека и понимаешь, что еще более идеальным его лицо быть просто не могло, но все равно ощущение от него… Пустое и глупое. И это скучно.

Вот таким и был рыжий Рома, за исключением огромных глаз.

Он зачем-то гулко постучал по корпусу гитары. Потом провел пальцами вниз по струнам. И запел – отрывисто, нервно и оттого очень искренне.

Вначале песня действительно напоминала рэп, Рома скорее проговаривал слова, чем пел их:

Брызги за кормой сверкали так ярко,
С миром упокоится на дне яхта…

Я не знал эту песню, но захотел узнать. Рома сбивчиво играл и пел негромко, но чисто.

Слова были странными, они не складывались у меня в цельный сюжет, как это бывало с другими песнями, а создавали неясные образы в голове.

…Мне сегодня не найти себе места,
Мне сегодня стало на Земле тесно…

«Мне тоже», – скорее почувствовал, чем подумал я.

Отчего-то казалось, что Рома поет мне и про меня и что он смотрит на меня и ждет от меня реакции, но это было не так – всякий раз, когда я пытался поймать его взгляд, то понимал, что он на меня не смотрит.

…Бешено колотится в груди кто-то:
«Выпусти меня отсюда, выпусти меня отсюда!»[1]

Песня затихла. Рома прижал струны ладонью, и они скрипнули под его пальцами. Все молчали.

Потом Гордей спросил меня:

– Ну как тебе?

Я не ответил. Это была одна из тех ситуаций, про которые не нужно ничего говорить. С ними хорошо помолчать в унисон.

А еще я почувствовал, как теплое приятное чувство медленно разрастается у меня в груди. И подумал: «Только не это».

Я не мальчик

Я знал, что многие девочки из моей школы начали заводить свои первые отношения еще в пятом классе. Юных воспитанниц православной гимназии редко смущало, что добрачные связи с пускай невинными, но поцелуями и объятиями – это не совсем одобряемо Господом и Церковью. Девчонки каждую перемену, прячась от учителей, шушукались о мальчиках. Объектами их обсуждений были, кстати, вовсе не наши одноклассники, а парни из старших классов и даже выпускники. Я знал, как некоторые из них сохнут по Гордею, но родство с ним не делало меня лучше в глазах остальных. Даже наоборот, я то и дело слышал: «Удивительно, что они вообще родственники». Справедливости ради, я тоже внутренне глумился над ними, над их искренней верой, что Гордей как-то по-особому посмотрел на одну из них или улыбнулся. На самом же деле мой брат понятия не имел, кто они все, и ничуть о них не думал.