Девочки Гарсиа

Девочки шмыгнули назад. С неба западали крупные кляксы дождя. Казалось, кто-то отряхивает малярную кисть.

Она подняла меня на руки. Я держалась за нее, словно была ее собственным ребенком. Я положила голову туда, где должно было быть ее сердце, и мне показалось, что я, будто из морской раковины, слышу, как поднятые резким ветром темные волны Атлантического океана бьются о бескрайние равнины Центральной Европы. Она знала, что мир – это дикое место. Она носила с собой громадную кисть. Она делала вертушки из вращающихся звезд, которые свели с ума многих людей. Она могла спасти меня от безумца в сарае. Я повисла на ней.

Но это был последний раз, когда я видела донью Чарито. Машины с визгом затормозили на подъездной дорожке; мать поспешила в дом, и я заплакала, чтобы убедить ее в серьезности своего состояния. А когда шок прошел, я и в самом деле почувствовала пронзительную боль в руке, как если бы кто-то вбивал мне в кость резец. В больнице всеобщие подозрения подтвердились: моя рука была сломана в трех местах.

Я несколько месяцев носила гипс, а когда его наконец сняли, оказалось, что рука срослась криво. Не было другого выхода, кроме как повторно сломать кость и вправить ее на место. Операция считалась настолько серьезной, что мне подарили подарки и ночной чемоданчик для больницы, запиравшийся на замочек, кодом к которому были день, месяц и год моего рождения. В соборе отслужили мессу за мое скорейшее выздоровление, а между приемами пищи мне разрешили есть мороженое, чтобы придать мне мужества и, как было объяснено моим завистливым кузинам, «обеспечить меня дополнительным кальцием». Я была уверена, что все ко мне так добры, потому что я вот-вот умру.

Но я не умерла. И кость в конце концов срослась почти идеально. Но еще год я с перерывами носила руку на перевязи. Гипс подписали несколько десятков моих кузенов, тетушек и дядюшек, так что я казалась совместным творением семьи де ла Торре – Гизелы де ла Торре, Мундина де ла Торре, Карменситы де ла Торре, Лусинды Марии де ла Торре. На гипсе были заметки и стишки. Некоторые надписи представляли собой самонадеянные колкости и черепа с костями, оставленные кузинами, обиженными на меня за то, что я отвертелась от навязанных им из-за меня уроков. Несмотря на то что моя собственная художественная карьера прервалась на взлете, мои кузины проводили субботние утра, рисуя круги, а затем овалы, которым лишь спустя время было позволено дозреть до яблок. Через несколько месяцев они перешли к утвари – кувшину, корзине, ножу. Выпускной работой был натюрморт со всеми этими предметами, а также с маленьким куском пластикового окорока. Кузины горько жаловались: они ненавидят живопись, они не хотят брать уроки. Но им сообщили, что американские доллары не растут на островных деревьях и уроки живописи продолжатся в следующем году.

К Рождеству уроки закончились. Мне сняли гипс. Но я стала другим ребенком. За несколько месяцев, пока взрослые сдували с меня пылинки, а кузины подвергали насмешкам, я ушла в себя. И теперь, когда мир снова меня наполнил, я больше не могла его из себя выпустить. Я была замкнутой, зависимой от безраздельного внимания матери, мягкосердечной и плаксивой – в общем, обладала типичным художественным темпераментом, притом что компенсировать свой дурной нрав мне было нечем. Я больше не могла рисовать. Моя рука потеряла навык.

И все же в тот год занятия искусством у меня был один момент триумфа. В сочельник меня вместе с остальными детьми де ла Торре отвезли на рождественское представление в кафедральный собор, где должны были впервые показать новый вертеп[108]. Мы шли по проходу к алтарю, украшенному пуансеттиями и свечами и занавешенному красными и зелеными занавесями.

Ровно в полночь зазвенели колокола. Боковые двери собора распахнулись, и вышла процессия священников, монахинь и прислужников, размахивавших кадилами; заблагоухало миррой и ладаном, которые три волхва принесли с собой с Востока. Два служки раздвинули занавеси…

Передо мной были гиганты, которых я видела в сарае дона Хосе! Но теперь это были священные фигуры в роскошных бархатных плащах, блестящих одеждах и пастушьих накидках, так искусно сшитых кармелитками, что их было не отличить от залатанных лохмотьев. Волхвы, овцы, ржущие лошади, служанки и мальчишки-попрошайки собрались вместе в вымышленную морозную ночь. Господь утруждался самосотворением, чтобы научить этому нас. Поднялся ветер. По крыше собора хлестал дождь. Вдалеке залаяла собака.