Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах

У мамы — и не только у нее — было четкое представление о том, какой я должна быть. И когда я не соответствовала этому образу, у меня сразу появлялось чувство, что на мне поставили крест. Между мною и той Мин, которой хотела видеть меня мама, лежала пропасть. Но я ведь тоже была человеком, пусть не Мин, но человеком же! Они все хотели сделать меня идеальной. А как маленькой девочке, которая начала взрослеть, оставаться идеальной? Как ей сохранить то, что определяло ее, если никто — никто! — из окружающих не готов смириться с изменениями? Как ей сохранить внешность, голос, покладистость, размер наконец? Перестать есть. И я снова почувствовала на своих плечах это бремя, это легкое, это невыносимое бремя, которое я несла пять долгих лет, полных одиночества. Тайная жизнь чудо-ребенка, попытки впихнуть слона в комнату, моря его голодом. Вспомним старые добрые годы в школе Перселл. Я тогда ничего не ела. Я страдала анорексией, но все, все вокруг, осознанно или неосознанно, были на стороне анорексии, а не на моей.

Причина? Если бы знать! Прежде всего, мы были не той семьей, которая все выставляет напоказ. Это не в духе корейцев демонстрировать свои чувства объятиями или поцелуями. Свою любовь мама выражала с помощью кухни, плиты и тарелки с едой. Она делала мое любимое блюдо, ставила передо мной тарелку, садилась напротив и смотрела, как я ем. И больше ничего, никаких слов, все ограничивалось приготовлением и поеданием. А потом весь дом перевернулся с ног на голову. Приехал отец, который понятия не имел, как ему теперь себя вести. У него были две взрослые дочери, и у каждой — свое мнение. Мы не хотели слушать его, а он ни при каких обстоятельствах не слушал нас. Семья разваливалась. Родители изо всех сил пытались поддерживать угасающий огонь корейской дисциплины внутри нашего дома, в то время как во все щели рвалась западная жизнь, и она меняла нас, да и их тоже, даже если они об этом и не подозревали. Но дело было не только в них. Дело было в том, кто я, или, скорее, кем собиралась быть. Да, именно так. Кем я собиралась быть?

Я помню, когда это началось, помню, что послужило толчком. Помню с точностью до минуты. Мне было одиннадцать, я начала взрослеть и осознавать, что меняюсь. Рядом со мной росла девочка на на шесть лет старше, моя сестра. Миниатюрная, очень-очень красивая кореянка. Мне казалось, что так должны выглядеть принцессы. Она всегда была спокойна и идеальна во всем, как будто рождена для красной дорожки. Помню, я неторопливо ела спагетти, оставалось еще полмиски. И вдруг сестра спросила:

— Ты что, правда собираешься все это съесть?

Я посмотрела на нее с легким удивлением и ответила утвердительно.

— А растолстеть не боишься?

— Нет. Я об этом не думала.

Я действительно никогда об этом не думала. И вот тут последовал нокаут. Его можно записать одной строкой:

— Никому не нужны жирные артистки.

Жирная артистка. Значит, я могу ею стать, если не буду следить за собой? Эта мысль застряла у меня в голове и носилась по кругу, снова и снова. Я взглянула на все это по-новому. Дело было как раз перед конкурсом в Италии, и с того момента я стала очень внимательно относиться к еде, старалась не есть слишком много и сбросить вес. И знаете, что? Я почувствовала себя намного лучше. Я стала легче, энергичнее. Мне нравилось, что теперь я могу следить за тем, что поглощаю. Мне не так уж много удавалось контролировать в собственной жизни, так пусть хотя бы это. А легкость и энергия мне нравились. Мне хотелось как можно меньше весить, чтобы стало легче голове, легче костям. Но этого оказалось недостаточно, потому что в колледже один из пианистов неожиданно выдал на ровном месте:

— А ты ведь сильно толще сестры, да?

И все. С этого момента все и началось. Не надо мне любви, не надо мне еды. Ведь у меня есть скрипка. Разве этого мало? Пока мне было одиннадцать и двенадцать, я справлялась. Но это ударило по мне два года спустя, после того несчастного случая в Гштаде. Пострадало мое тело, пострадала моя уверенность. Никто не ухаживал и не следил за мной, за исключением тех докторов-иностранцев. После этого я решила, что буду есть через день. Я даже создала специальный дневник, в котором отмечала допустимые для себя порции.

У меня начались проблемы. В кого я превращалась? В школе сразу поняли, что что-то не так. И не только в школе.

— Не говори никому, что ты больна, — сказал мне учитель по фортепиано. — Это разрушит твою карьеру.

Но школа все же отправила моей маме письмо, в котором попросила ее обратить на меня внимание. Мама отреагировала как обычно. Она, как и учителя, переживала, что, если это всплывет, менеджеры и агенты не захотят со мной связываться. Ее сердило, что я предала эту информацию такой широкой огласке.

— Но мам, — говорила я. — Мне же, наверное, нужно кому-то показаться, сходить к врачу!