Девушка из Германии

Гортензия не уставала благодарить меня за то, что я дала ее сестре и племяннику работу. Она не понимала, что единственной, кто должен быть благодарен, была я. Было бы очень трудно найти других надежных работников для моей аптеки, которая, по словам матери, была обречена на провал, потому что открылась в субботу.

Через несколько лет Густаво начал учиться на юридическом факультете и приходил домой все реже. Мы никогда не осмеливались спросить его, с кем или где он был, но боялись за него. По словам Гортензии, волна насилия снова выплеснулась на улицы Гаваны, но после всего, что мы пережили в Берлине, ничто не могло помешать нам с мамой спать по ночам. Для меня город оставался таким же, как всегда: назойливо шумным, с неизменной жарой, влажностью и пылью.

Однажды вечером, когда мы все уже легли, Густаво неожиданно вернулся домой в разорванной рубашке, грязный и избитый. Гортензия отвела его в свою комнату, чтобы мы не пугались, но нам удалось увидеть его из полуоткрытого окна моей спальни. Мама не дрогнула.

Умывшись и переодевшись, Густаво поднялся в свою комнату и потом не выходил из дома в течение недели. Мы не знали, ищет ли его полиция, чтобы арестовать, или его отчислили из университета, хотя мы аккуратно продолжали платить за учебу. Ответ матери всегда был один и тот же: «Он взрослый. Он знает, что делает».

В конце недели за ужином он рассказал нам новости: студенческий лидер был убит, Гаванский университет закрыт. Услышав это, я не могла не вспомнить о Хулиане. «Ана-через-«ха», – услышала я совершенно отчетливо и представила, как он выходит из дверей юридического факультета. Куда ты пропал, Хулиан? Почему ты больше не искал меня?

Запах куриного фрикасе, которое поглощал Густаво, вернул меня в настоящее. Его голос был полон страсти, мой брат размахивал руками, говоря о смерти, диктатуре, угнетении и неравенстве. Гортензия наложила марлевую повязку на его висок, я не сводила с нее взгляда, когда лицо брата покраснело от ярости и бессилия. Он повысил голос, а я отвечала шепотом. Он все больше отчаивался, тщетно пытаясь взволновать меня своей речью. Гортензия нервно входила и выходила, убирая наши тарелки, наливая воду, и наконец с большим облегчением принесла десерт. Она думала, это означает, что ужин подходит к концу, что спор закончится и мы оба поднимемся в свои комнаты.

В какой-то момент я увидела, что на повязке Густаво появилось красное пятно. Сначала это была маленькая, едва заметная точка: затем она расплылась, и наконец тонкая струйка крови потекла к его уху.

Я очнулась на полу, рядом стояли Гортензия и Густаво. У него была свежая повязка вокруг головы, без следов крови. Я почувствовала, как тепло возвращается в мое тело. Гортензия улыбнулась:

– Поднимайся, девочка моя. Ешь свой пудинг. Ты собралась упасть в обморок из-за маленькой капельки крови?

Мама не выходила из-за стола. Я видела, как она медленно поднимает ложку с рисовым пудингом с корицей ко рту. Когда я встала, она извинилась и поднялась в свою комнату.

Мой обморок не встревожил ее: ее беспокоило, что Густаво втянул Гортензию в семейные дела, а также то, что он может быть каким-то образом связан с убийством, на стороне преступников или на стороне жертвы. Она считала любой из этих вариантов неприемлемым, потому что приняла решение выжить на острове, не привлекая к себе внимания. Стольким пожертвовав, чтобы стереть пятно, с которым она привела его в этот мир, теперь она наблюдала, как он втягивался в конфликты, которые могли оказаться фатальными для Розенов.

Густаво не мог понять, как мы можем быть такими холодными, как можем не реагировать на несправедливость в стране, которую он считал своей: как можем жить так изолированно от всего, что происходит вокруг нас. Он спросил обо всем этом меня, но к тому времени я была не в силах продолжать диалог, который никуда не приведет. У меня мать, которая может сойти с ума в одночасье, и аптека, которой нужно управлять, повторяла я себе бесконечно.

Густаво в своей обычной страстной манере начал рассказывать мне о социальных правах, тиранах, коррумпированных правительствах. Мне хотелось сказать ему: «Что ты знаешь о тираниях?», но мой брат родился с потребностью противостоять власти и изменять установленный порядок. Страсть, которую он вкладывал в свою речь, его агрессивные жесты и громкость голоса привели Гортензию и меня в смятение. Мы чувствовали, что в один прекрасный день он может проснуться, выйти на улицу в ярости и организовать национальное восстание. Он больше не верил в законы и порядки страны, которая, по его мнению, разваливалась на куски.

– Ты родился в Нью-Йорке и являешься американским гражданином. Ты можешь уехать отсюда без проблем, – напомнила я брату. Я просто пыталась предложить хоть какую-то альтернативу, но для него это было пощечиной.

– Никто тут не понимает меня! Неужели у вас нет крови в жилах? – закричал он в отчаянии, сжимая голову руками.