Девушка из Германии

Эсперанса и Рафаэль не потеряли работу после захвата аптеки. Они изредка приходили ко мне в гости и рассказывали, как обстоят дела после перехода аптеки к государству. Еще одним событием стало то, что муж Эсперансы оказался в тюрьме за пропаганду религии, которая не признавалась временным правительством. Их называли сектой, опасной для патриотизма, который пытались привить пылкой массе людей, жаждущих перемен. Эсперанса и ее свидетели Иеговы отказывались салютовать флагу, петь национальный гимн и выступали против войны. Это делало их персонами нон грата в обществе, которое должно было находиться в постоянном состоянии готовности к борьбе.

Однажды вечером я заметила, что Эсперанса встревожена. Она прошептала, что новое правительство «превратилось в арбуз: снаружи зеленое, а внутри красное», но я не поняла ее слов.

Виера работала день и ночь вместе с Густаво, и они стали оставлять мальчика с нами. Мы говорили с Луисом по-английски, и через несколько месяцев он уже мог нас понять. Через год его английский стал лучше, чем испанский. Узнав об этом, ни Виера, ни Густаво не протестовали. Они были вовлечены в общественные процессы, которым посвящали все свое время. В те бурные дни семья не считалась чем-то важным.

Луис стал ночевать у нас дома почти каждую неделю. Мама решила, что внуку нужно свое пространство, и мы поселили его в соседней с ее комнате. У нас появилась надежда. На что именно, я понятия не имела, но это были радостные дни. Прежде всего я была счастлива, оттого что вижу, как растет ребенок, свободный от вины перед Розенталями.

Мы были немного удивлены тем, что Гортензия держится на расстоянии от Луиса, – она вела себя совсем по-другому, чем когда маленький Густаво приехал из Нью-Йорка. Наверное, тогда она думала, что нам нужна помощь, но с этим ребенком все было по-другому: мы посвящали ему все свое время. Или, может быть, она не хотела эмоционально привязываться, чтобы снова не оказаться в роли, до которой Густаво в конце концов низвел ее: простой обслуги, не той, кто заботился о нем, кормил его, дарил ему свою любовь в те годы, когда он больше всего в ней нуждался. Однажды летом – самым жарким из всех, что мы пережили, – я получила конверт от Хулиана из Нью-Йорка. Внутри была его фотография в парке, похожем на тот, где мы обычно встречались.

Письма не было, только фотография, дата и посвящение.

Хулиан никогда не говорил много. Я расценила те несколько слов, которые он написал на обратной стороне, как его прощальное послание: «Моей Ане-на-«ха». Я никогда тебя не забуду».

Анна 2014

Светало здесь мгновенно. Минуту назад была ночь, а в следующую – уже утро.

Между ними нет промежутка. Я проснулась от солнечного света, проникающего сквозь веки, чувствуя тепло мамы за спиной. Она смотрела на меня с улыбкой и гладила мои волосы. Сегодня она тоже проснулась с ароматом фиалок.

Я повернулась к фотографии папы, которую привезла с собой и поставила рядом с лампой. Мы посмотрели друг на друга, и я поняла, что мама счастлива. Эта поездка изменила нас всех.

– Я не обращала на тебя особого внимания, – обратилась я к нему, – но теперь ты у себя дома!

Мама улыбнулась, когда увидела, что я разговариваю с фотографией. С тех пор, как мы приехали, мама и тетя Ханна стали неразлучны. Они проводили часы заразговорами, и мне было интересно, что бы папа на это сказал. Они обшарили каждый уголок, каждый гардероб.

Мама знала, что каждая сложенная блузка, брошь или старая монета хранит в себе историю, и каждую из этих историй она хотела сохранить.

– Ты не должна такое выбрасывать, – говорила она тете Ханне, указывая на несколько пожелтевших листов бумаги, перевязанных красной ленточкой. – Сохрани их: ты никогда не знаешь, как все обернется.

Это были документы, дававшие право собственности на дом в Берлине, которые казались ей теперь священными.

– Даже если они уже недействительны, это семейная реликвия, – настойчиво говорила мама, поглаживая тетину руку.

Отец с каждым днем становился ближе к ней. Он больше не был просто человеком, которого она встретила на концерте в часовне Святого Павла. Теперь у него появилось прошлое, у его семьи было лицо, у него было детство. Тетя Ханна открыла папину книгу, рассказала нам его историю, и мамины причины для жалоб постепенно стали исчезать. Да, она потеряла мужа, а я потеряла отца, но тетя Ханна потеряла всю свою жизнь.

Я думаю, что надгробие на кладбище с именем отца и погружение в прошлое Розенталей помогло маминому горю утихомириться в ее душе. Я же обнимала ее и, если она волновалась, на всякий случай говорила, что все будет хорошо, – я чувствовала, что теперь узнала папу и у нас есть кто-то, о ком мы должны заботиться.

С каждым днем тетя Ханна слабела. В какие-то моменты она даже делалась потерянной, не знала, что делать и куда идти. Когда я впервые увидела ее стоящей в дверном проеме, она почти касалась головой притолоки. Сейчас же она казалась более низкой, согбенной и ходила медленным, тяжелым шагом старой женщины.

А может, это просто я здесь подросла? Так сказала мне мама.